У Пушкина в «Скупом рыцаре» Барон с нетерпением предвкушает, как он откроет шестой сундук, чтобы в него «горсть золота накопленного всыпать». Подобно скупому рыцарю, народ изо дня в день неутомимо пополняет свой «золотой запас» — лексический уровень языка. Не случайно полное описание всех слов, которые использовались людьми, жившими в одно и то же время на одной территории и говорившими на одном языке, получило название тезаурус, что в переводе с греческого означает «сокровищница».
Перечислить все фонемы русского языка можно довольно быстро; чтобы обозреть все морфемы, также не потребуется много времени. Однако даже самому терпеливому и упорному человеку не под силу назвать все элементы, составляющие лексический уровень языка.
Лексический уровень языка очень консервативен (устойчив) и при этом чрезвычайно подвижен (изменчив). Он развивается благодаря непрерывному накоплению слов. При этом значение неологизма (нового слова) вступает в системные отношения со значениями других слов (они могут быть синонимами, антонимами, омонимами и т. д.). Из-за системных связей неологизмы часто влияют на употребление уже укоренившихся в языке слов. Например, слово десерт, проникшее в русский язык из французского в XVIII в. и первоначально употреблявшееся только в придворном быту, начало взаимодействовать со словами закуска и заедка (в значении «сладости, фрукты, которые подают в конце трапезы»). В результате слово закуска постепенно изменило значение и стало называть блюда, которые подают в начале еды, а слово заедка стало просторечным.
Итак, лексический уровень представляет собой открытую систему. В «центре» этого уровня - общеупотребительные слова (их относительно немного). Но дальше лежит «необозримое поле» слов, которые мы понимаем, но сами не употребляем. Это пассивный запас лексики. К пассивному запасу относятся архаизмы (устаревшие слова, например, воитель) и историзмы (слова, обозначающие реалии прошедших эпох, например, опричник). Ни «центр», ни «окраины» лексического уровня не установлены раз и навсегда. Давно забытое слово вдруг оказывается одним из самых распространённых, а то, что ещё вчера было у всех на устах, отправляется на «отдых». Поэтому строго разделить историю лексики и современное её состояние нельзя: обновление словаря исподволь происходит каждый день.
Потребность в новом слове возникает, когда в картине мира появляется что-то, для чего нет названия. Иногда это новое всего лишь давно забытое старое. Так, например, в 90-х гг. XX в. вернулись к активной жизни слова гимназия, лицей, гувернёр, дума, губернатор.
Иногда желание подобрать исконное слово вместо заимствованного заставляет вспомнить очень старые словообразовательные модели. На волне борьбы с «чужаками», например, в XX столетии было создано слово вратарь, сменившее заимствованное голкипер. Новое слово совпало с уже известным языку: из старославянского когда-то было заимствовано слово вратарь, обозначавшее «привратник». Южнославянскому корню –врат- - соответствует великорусский корень -ворот-, так что, строго говоря, и в этом случае мы имеем дело с заимствованием, только из близкородственного языка, к тому же давным-давно освоенным.
Знаменитый этнограф Павел Николаевич Рыбников в I860 г. встретил в одной из северных деревень молодого сказителя Андрея Сорокина и записал былину о новгородском купце Садко, которая стала хрестоматийной и с тех пор много раз переиздавалась. В былине рассказывается о том, как Садко «продавал товары новгородские, получал барыши великие, насыпал бочки-сороковки красна золота, чиста серебра, поезжал назад во Новгород, поезжал он по синю морю. На синем море сходилась погода сильная, застоялись черлёиы корабли на синем море...»
Читатель XX столетия легко понимает содержание фрагмента в целом, общую логику событий: Садко продал товары, получил прибыль, нагрузил золото и серебро на корабли и поплыл в Новгород, но в открытом море корабли не смогли продолжать путь.
Однако этот текст не совсем «прозрачен». Его странность связана с несколькими моментами: в тексте есть архаизмы (сороковки, черлёны); слово погода используется в значении, не известном современному литературному языку, непонятно, что значит «погода сильная»; слово «барыш» употреблено как стилистически нейтральное, тогда как в наше время оно имеет оттенок иронии; прилагательное «великий» в значении «огромный» не имеет привычных ограничений на сочетаемость с другими словами: великая радость, великое удивление, но нельзя сказать, например, великий счёт в банке.
Изменения, происходящие на лексическом уровне, не сводятся только к пополнению общеупотребительной и пассивной лексики и обмену между ними. Лексика развивается за счёт внутренних ресурсов и благодаря способности слов к обновлению. «Биография» слова определяется историей его значений. Каждое значение обрастает оттенками, оно может порождать новые значения и, наконец, отмирать (как это случилось со словом «погода» — некоторые его значения оказались забыты). Меняется и его место на стилистической шкале (это видно на примере слова «барыш»), отношение к стандартному для данной части речи набору грамматических форм (например, слово «погода» в прошлом имело форму множественного числа), а также к набору контекстов, в которых оно выступает (как в случае со значением «большой» для слова великий).
В былине говорится, что на море была погода сильная. Речь идёт о каком-то природном явлении. Но о каком именно?
В современном русском языке погода может быть плохой, хорошей, гадкой или превосходной; во всяком случае, речь идёт об определённом состоянии атмосферы, которое оценивается по-разному, как нечто положительное или отрицательное, причём слово «погода», когда оно описывает то, что происходит в данный момент за окном, нельзя употребить без оценки. Можно сказать: славная погода!; мерзопакостная погода сегодня! Но нельзя сказать: на улице погода. Сочетаемость слова «погода» в говорах, описанных Далем, гораздо шире, чем в литературном языке. В них погода может быть не только плохой и хорошей, но и лёгкой (ясной, со слабым ветром), верховой (с сильным ветром), медовой (благоприятной для пчёл), рыбной (благоприятной для рыбной ловли), холостой (когда рыба не клюёт). В литературном языке — погода меняется (ухудшается, портится или улучшается). В костромских говорах существует выражение: погода мнётся (так говорят о неустойчивом состоянии атмосферы).
Представим, что один писатель решил рассказать о чудесном летнем дне. Он садится к столу, открывает тетрадь и начинает: Погода была хорошая, светило солнце, пели птицы... Потом всё зачёркивает и выводит: Денёк выдался погожий... Но ведь прилагательное погожий образовано от слова погода. Почему же погожий день всегда хороший, ясный?
В литературном языке есть ещё слово непогода. Это не отсутствие погоды вообще, а констатация того, что погода плохая. Следовательно, оно косвенно указывает, что слово погода соотносится с представлением о некоем хорошем, благоприятном времени.
В рассказе о путешествии Стефана Новгородца, записанном в XVI в., читаем: «А корабль стоит - погоды ждёт». (10( Понятно, что корабль ждёт не просто «состояния атмосферы», а некоего особого его качества. Вероятно, и здесь речь идёт о хорошей, «удобной» погоде. Но что является хорошей, благоприятной погодой для корабля, идущего на парусах? Конечно, ветер, парусная погода. Таким образом, слово погода может означать «ветер». Вспомним поговорку «Ждать у моря погоды», т. е. ожидать благоприятный момент, который, впрочем, может и не наступить. Видимо, первоначально имелось в виду именно ожидание попутного ветра.
Вот ещё примеры из словаря В. И. Даля: на море погода поднялась; видючи погоду, за реку не езди. Здесь говорится именно о ненастье, буре, т. е. о природных явлениях, связанных с сильным ветром.
Итак, прямые и косвенные данные позволяют построить гипотезу о пути, который прошло слово погода. Вероятно, когда-то оно указывало на благоприятный для какой-либо деятельности отрезок времени (сравните со значением однокоренных слов: погоди — «подожди более благоприятного момента» или же годный — «подходящий»), откуда развилось значение общей положительной оценки («хорошая погода»).
В тех областях, где развито мореплавание, на основе значения «благоприятное время» появилось новое значение — «попутный ветер». Затем погодой стали называть ветер вообще. Поскольку сильный ветер вызывает стихийные явления или сопутствует им, это же слово получило значение «ненастье» (сравните значение однокоренного слова година — «время тяжёлых испытаний»).
Анализ всех данных языка, являющихся рефлексами (наследниками) одного корня, называется внутренней реконструкцией. Она помогает нам «припомнить» то, что утрачено в языке.
Подчиняясь законам системности, в литературном языке слово «погода» утратило все значения, кроме одного, что отразилось и на прилагательном погодный, которое в современном литературном языке используется редко (погодные условия), а в древнерусский период могло обозначать «благоприятный» (погодный ветер) или «относящийся к ненастью» (например, в тексте грамоты: «Тонул от погодного времени»).
Теперь, наконец, понятно, что сильная погода означает «сильный ветер». В другой записи былины о Садко этот эпизод пересказывается так: «Судно стало на осерёдке моря. Ветер дует, а судно никуда нейдёт». Таким образом, в тексте рассказывается о необычном явлении: несмотря на хороший (сильный) ветер, корабль Садко застоялся. Именно это чудо заставило Садко вспомнить о морском царе, которому дани не плачивали.
Садко плыл по синю морю на чернёном корабле. Ясно, что прилагательное «черлёный» означает какое-то качество корабля. Каким же был корабль у Садко?
Прилагательное «червлёный» (черлёный) не из тех слов, которые используются повседневно. Однако оно поможет понять тексты, созданные в далёком прошлом, а также специально архаизировать язык. Так, например, это слово употребил Алексей Константинович Толстой в былине «Алёша Попович»: «3а плечами видны гусли, а в ногах червлёный щит». Поэтому слово червлёный имеется в современных толковых словарях русского литературного языка, но с пометой «устар.» (устаревшее). Обращение к древнерусской письменности проясняет значение этого слова. Прилагательное червлёный («тёмно-красный») является страдательным причастием прошедшего времени от глагола червитъ («красить»), в свою очередь образованного от существительного червь («красная краска» или «ткань красно-пурпурного цвета»). Есть предположение, что это слово связано со словом червь, так как в древности красную краску получали из мелких червей.
Другой вариант этого прилагательного - слово червонный («красный», «алый») в XV—XVI вв. переняло новое значение у польского прилагательного «калёный», «раскалённый» (этот процесс стали называть калькированием, т. е. копированием значения). Таково происхождение выражения русского слова червонец. Это название монеты из золота высшей пробы, а само золото высокой чистоты определялось как червонное, т. е. «красное». Вот и купец Садко «грузил на свои черленые корабли красно золото».
Золото и серебро Садко приказал засыпать в бочки-сороковки. Слово сороковка не используется в современном языке, однако понятно, что оно связано с числительным сорок. Действительно, бочка-сороковка вмещала в себя 40 ведер содержимого.
Числительное сорок представлено только в трёх славянских языках — русском, украинском и белорусском. В других славянских языках число 40 передаётся сочетанием числительных четыре и десять. Когда-то аналогично устроенное числительное было и в восточнославянских языках, но его вытеснило из общего употребления слово сорок.
Слово сорок является родственным слову сорочка («рубашка»). Его современное значение развилось в языке охотников, которые называли так некоторое подобие тары, вмещавшей ровно четыре десятка шкурок пушного зверя.
Такой процесс называется метонимическим переносом. Суть его в том, что название, принятое для одного понятия или объекта, «перетекает» на те, которые связаны с ним по смежности. Эта смежность предстает в самых разнообразных формах, например: соотнесение вместилища и того, что в нём содержится (узорчатое блюдо, обед из трёх блюд); места и связанного с ним события (строить дорогу, долгая дорога); населённого пункта и жителей (подъехать к деревне, деревня гуляет на свадьбе); действия и результата действия (рассказ занял целый вечер, книга рассказов); человека и детали его одежды (вспомним, как А. П. Чехов описывал Трубную площадь в Москве «Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров». А вот примеры метонимических переносов по этому признаку, возникших уже в конце XX столетия: чёрные береты - бойцы ОМОНа, красные береты - спецназ, голубые каски - солдаты ООН.
Метафора позволяет словам развивать новые значения. Во все времена люди непрерывно сравнивают между собой предметы, явления, состояния, поступки, выделяя в них некоторый общий признак. Это может быть форма (головка сыру, луковки церквей, пузатый чайник), расположение (подошва горы, газетный подвал), размер или количество (океан слёз, туча комаров), степень подвижности (чурбан, стрекоза - о людях), характер звучания (дождь барабанит, пила визжит, ветер воет), функции (брачные оковы, паутина лжи, погасить ссору) и т.д.
Метафорические переносы особенно активно затрагивают слова, относящиеся к важной в данный момент области жизни общества. Так, примерно с 20-х гг. XX в. источником метафор часто была военная терминология (техническое перевооружение, фронт работ, взять рубежи, мобилизовать резервы, рабочая гвардия, битва за урожай, педагогический десант). В 80—90-х гг. XX в. ключевое слово перестройка породило целый ряд метафор, основанных на сравнении общества и здания: к пушкинским обломкам самовластья добавились этажи тоталитаризма, коридоры власти, подвалы экономики, казармы застоя и др. Острота восприятия сходства может со временем притупляться, и метафора становится стёртой. Мы не ощущаем её, когда сетуем, что молоко опять убежало. Но неожиданное буквальное её толкование («А разве самовар с ногами...») может «оживить» метафору, вернуть ей былую изобразительность.
Метафора быстро «тускнеет», если она оказывается удачной и быстро подхватывается обществом. В начале XIX столетия поэт Евгений Абрамович Баратынский написал стихотворение «Дорога жизни». В ту же эпоху Пушкин писал о телеге жизни. С тех пор телегу сменили паровоз, локомотив, поезд, а человек по-прежнему ползёт, мчится, летит по дороге жизни, его заносит в крутой вираж...
Стилистическое использование историзмов и архаизмов
Слова, как люди, рождаются, живут и служат нам, старятся, уходят на покой и даже умирают... Да, умирают! Потому что мы сами не употребляем их, отворачиваемся от, них, забываем...
Кто из вас, например, пользуется при измерении длины словами аршин, верста, сажень? А ведь наши прабабушки говорили: Купила два аршина сукна; До города пять верст. У А. С. Пушкина читаем: Он, правда, в туз из пистолета в пяти саженях попадал. Когда-то эти слова были очень нужны, без них нельзя было ни отмерить сукна, ни определить расстояние в пути, ни обозначить величину земельного участка. Изменились времена, и только в поговорках еще и встречаются эти старые слова: мерить на свой аршин, с коломенскую версту... Какие же слова называются «старыми»? Да и применимо ли такое определение к словам?
Лингвисты предпочитают определению «старые» более точное: устаревшие слова. Их выделение не связано с нашим представлением о «возрасте»: слова не ветшают, как вещи, от длительного использования, не стареют с годами. Есть слова, которым тысячи лет, а они ничуть не «постарели» (например: земля, вода, море, небо, мать, дочь, сын), они родились в древнейшую эпоху, и все-таки эти слова «вечно молоды».
Судьбу слов определяет не «возраст», а их использование в речи: те, которые называют жизненно важные, необходимые понятия, веками не стареют; другие архаизуются довольно быстро, мы перестаем их употреблять, потому что исчезают сами понятия, которые этими словами обозначаются. Изменилась система образования в России — ушли из нашей речи слова институт благородных девиц, классная дама, реалист (учащийся реального училища), институтка.
Слова, служившие названиями исчезнувших предметов, понятий, явлений называются историзмами. Все перечисленные нами «старые слова» — это историзмы. Они занимают в языке совершенно особое положение, являясь единственными наименованиями давно ушедших из нашего обихода предметов. Поэтому у историзмов нет и не может быть синонимов.
Теперь мы не мерим на аршины, не кланяемся волостным старшинам и приказчикам и рады забыть все эти «ненужные», как нам кажется, слова. Но как быть писателям, историкам, если они захотят описать минувшую эпоху? В исторической литературе, в художественных произведениях, повествующих о прошлом нашего народа, нельзя не использовать историзмы. Они помогают воссоздать колорит эпохи, придают описанию прошлого черты исторической достоверности.
Кроме историзмов, в нашем языке выделяются и другие типы устаревших слов. Вам не приходилось наблюдать, как то или иное слово почему-то «попадает в немилость»? Мы все реже употребляем его в речи, заменяя другим, и так постепенно оно забывается. Задумайтесь, и вы найдете в языке немало таких забытых слов. Например, актера когда-то называли лицедей, комедиант; говорили не путешествие, а вояж; не пальцы, а персты; не лоб, а чело. Как видим, такие устаревшие слова называют вполне современные предметы, понятия, которые теперь принято именовать по-другому. Новые названия вытеснили прежние, и они постепенно забываются. Устаревшие слова, у которых есть современные синонимы, заменившие их в языке, называются архаизмами.
Архаизмы принципиально отличаются от историзмов. Если историзмы — это названия устаревших предметов, то архаизмы — это устаревшие наименования вполне обычных предметов и понятий, с которыми мы постоянно сталкиваемся в жизни.
В составе архаизмов можно выделить различные группы слов. Одни из них отличаются от современных своих синонимов какими-нибудь особенностями в звучании, например неполногласными сочетаниями звуков (младой - молодой, злато - золото, брег - берег, град - город, вран - ворон; первые слова в этих парах звучат архаично). Подобные архаизмы называются фонетическими. К ним относятся встречающиеся у писателей XIX века слова клоб (совр. клуб), нумер (совр. номер), стора (совр. штора), гошпиталъ (совр. госпиталь) и подобные. Они отличаются от своих «соперников» нередко лишь одним звуком, реже — несколькими звуками или устаревшим ударением (символ, призрак, эпиграф); вспомните у А. С. Пушкина: Он знал довольно no-латыни, чтоб эпиграфы разбирать.
К фонетическим архаизмам относятся и слова, сохранившие звук [е] перед твердым согласным, в то время как в их современных вариантах здесь звучит [о] (пишется ё) — раскаленный (сравните: раскалённый), просвещенный (просвещённый), обрек (обрёк).
Подобные трудности могут возникнуть и при чтении прилагательных и причастий на -енный в текстах писателей XIX века. Чтобы не ошибаться, надо помнить, что поэты обычно предпочитали старинные варианты, которые придавали речи возвышенное звучание.
При этом нередко рифма подсказывает правильное чтение ударного [е]. Ведь нельзя же сказать «вдохновённый», а поэтому мы читаем и воспламененный, а не «воспламенённый».
Другая группа архаизмов объединяет слова с устаревшими суффиксами, приставками: музеум (совр. музеи), возблагодарить (совр. поблагодарить). Такие архаизмы называются словообразовательными. И их немало попадается нам в произведениях наших любимых поэтов, возьмите пушкинские — рыбарь, кокетствовать, вотще...
Но еще чаще среди архаизмов встречаются слова, устаревшие не в какой-то своей части, а полностью, как лексическая единица. Это лексические архаизмы: око — глаз, уста — губы, ланиты — щеки, десница — правая рука, шуйца — левая рука.
Как видно из примеров, устаревшие слова отличаются друг от друга по степени архаичности: одни еще встречаются в речи, особенно у поэтов, другие известны только по произведениям писателей прошлого века, а есть и такие, которые вовсе забыты. И если кому-нибудь из вас придется, например, прочитать в пародии «Певец в Беседе любителей российской словесности»: Ошую здесь сидит с тобой осьмое чудо света, — то вы задумаетесь: справа или слева уселся этот чудак? А ведь это произведение К. Н. Батюшкова, которого А. С. Пушкин считал своим учителем, было настолько популярно в свое время, что литературная молодежь знала его наизусть!
Канули в лету (как это предсказывал К. Н. Батюшков) многие художественные произведения, созданные более века назад, а вместе с ними ушли из жизни и слова, которые были обречены на забвение. Так бывает всегда: архаизмы удерживаются в нашей памяти до тех пор, пока мы находим их у своих любимых писателей.
Однако это справедливо лишь по отношению к тем группам устаревших слов, которые мы перечислили. Но есть и такая разновидность архаизмов, о которых следует говорить особо. Например, строчки из «Евгения Онегина»: Мечтой, то грустной, то прелестной, его встревожен поздний сон? Современный автор никогда не соединит слова грустный и мечта, потому что мечта вдохновляет, радует» вселяет веру... Однако во времена А.С. Пушкина такое сочетание было возможно. Более того, мы находим у нашего любимого поэта еще более удивительные примеры с этим словом. Вспомните, в «Полтаве»: ...Быть может (какая страшная мечта), моим отцом я проклята. Очевидно, для А.С. Пушкина слово «мечта» означало не «предмет желаний, стремлений», как в современном языке, а нечто иное — «создание воображения, видение, мысль». Это давало право поэту писать, например, в «Цыганах»: …Я видел страшные мечты!
В современном языке эти значения слова мечта забыты, хотя само оно употребляется. Современное толкование этого слова находим уже у писателей конца XIX века. Так, у А.П. Чехова: Тоска у него мало-помалу вылилась... в мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера. (7(
Архаизация одного из значений слова — очень интересное явление. Результатом этого процесса оказывается возникновение семантических, или смысловых, архаизмов, то есть слов, употребленных в необычном для нас, устаревшем значении. Знание семантических архаизмов помогает правильно понимать язык писателей-классиков. А иногда их словоупотребление не может не заставить нас серьезно задуматься...
Вспоминается комический пример. Известный русский писатель и поэт В.К. Тредиаковский в предисловии к одной из самых дорогих для него книг, обращаясь к читателю, выразил надежду, что «асия книга будет хоть немного пошлою», употребив последнее слово с присущим ему тогда значением: он хотел сказать, что желает, чтобы его произведение стало популярным, получило признание, вызвало интерес у современников... Но так как слова иногда «стареют» далее быстрее, чем люди, не прошло и нескольких десятилетий, как читатели неверно истолковали предисловие В.К. Тредиаковского, а многие и до сих пор недоумевают, читая это «странное» пожелание.
Бывают случаи, когда устаревшие слова возвращаются в язык, вновь вливаются в состав активной лексики. Так было, например, со словами солдат, офицер, прапорщик, министр, советник, получившими в современном русском языке новую жизнь. В первые годы революции они успели архаизоваться, но потом вернулись, обретя новое значение. Число примеров возвращения устаревших слов можно было бы увеличить, тем более что в последние годы этот процесс резко активизировался (например: Государственная Дума, лицей, гимназия, биржа труда и др.) Правда, сейчас они получают несколько другое значение. И все же случаи возрождения «старых слов», превращения их в современные наименования не так уж часты, в то время как огромное количество устаревших слов сохраняет присущий им оттенок архаичности. Однако это не делает их балластом в языке, и мы вовсе не хотим расстаться с ними навсегда. Все дело в том, что многие архаизмы имеют для нас эстетическое значение, потому что писатели используют их с особым стилистическим заданием.
В словаре Владимира Ивановича Даля дан следующий комментарий к слову отсебятина: «Слово К. Брюллова: плохое живописное сочиненье, картина, сочинённая от себя, не с природы, самодурью».
Этот комментарий не просто доносит до читателя имя автора слова, он позволяет ещё и понять, каков был эстетический идеал художника Карла Павловича Брюллова.
Комментарии