«Златоустой Анной Всея Руси» назвала Ахматову Марина Цветаева. Гениальное пророчество Цветаевой оправдалось: Анна Ахматова стала не только поэтическим, но и этическим, нравственным знаменем своего века. Она приняла и разделила трагическую долю России, не пошла на компромисс с «железным веком», не уступила его моральному прессу.
В автобиографии 1965 года – «Коротко о себе» - А. Ахматова скупо перечисляет факты жизни. Родилась она 11 (23) июня 1889 года под Одессой. Ее отец, Андрей Антонович Горенко был в то время отставным инженером-механиком флота. Через год семья переехала в Царское Село, где будущая поэтесса прожила до 16 лет. «Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царкосельскую оду»:
Отрочество и юность Ахматовой – это учеба в Царскосельской и Киевской гимназиях, стихи, начавшиеся «не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина (На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный Нос»)». Лето семья Горенко проводила обычно под Севастополем, впечатления этих лет нашли отражение в ее ранней поэме «У самого моря»:
Среди отмеченных Ахматовой в автобиографии событий жизни – учеба на Высших женских курсах в Киеве, свадьба с поэтом Николаем Степановичем Гумилевым 25 апреля (по ст. ст.) 1910 года, поездка в Париж, знакомство со стихами Иннокентия Анненского («Когда мне показали корректору «Кипарисового ларца»… я была поражена и читала ее, забыв все на свете»).
И все же главные вехи жизни Ахматова связывает со своими лирическими стихами. 1912 год стал знаменательным и «первым»: в этом году вышел ее первый сборник «Вечер», родился ее единственный сын, будущий ученый Лев Николаевич Гумилев. В 1914 году появилась «вторая книга – «Четки», <…> «Белая стая» вышла в сентябре 1917 года». «После Октябрьской революции, - пишет Ахматова автобиографии, - я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году сборник моих стихов «Подорожник», в 1922 году – книга «Anno Domini» («В лето Господне»)».
С середины 20-х годов Ахматова внимательно изучает архитектуру старого Петербурга, а также жизнь и творчество А.С. Пушкина: «Результатом моих пушкинских штудий были три работы – о «Золотом Петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте».
О гибели «серебряного века» и торжестве века «железного» Ахматова упоминает очень сдержанно: «С середины двадцатых годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые – перепечатывать». И ни слова осуждения или упрека. Потом была война, ленинградская блокада, выступления в госпиталях, эвакуация в Ташкент, где она «впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды». Но запомнила Ахматова не тяготы эвакуации, а человеческую доброту.
В 1944 году она вернулась в Ленинград: «Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли «Три сирени» и «В гостях у смерти» - второе о чтении стихов на фронте и в Териоках».
В последние годы жизни Ахматову публиковали мало и, чтобы заработать на жизнь, она много занималась художественным переводом. В 1962 году ею закончена «Поэма без героя», которая писалась на протяжении 22 лет. О своих успехах и наградах Ахматова пишет более чем скромно: отмечает, как критика откликнулась на сборники стихов, и даже не упоминает о крупнейших международных премиях. Так, она упоминает в автобиографии о посещении в 1964 году Италии, а в 1965-м, за год до смерти, - Англии, говорит о стране Данте и о стране Шекспира. Между тем, в Италии ей вручили международную премию «Этна-Таормина» - «за 50-летие поэтической деятельности и в связи с недавним изданием в Италии сборника стихов», в Англии же присудили степень почетного доктора Оксфордовского университета.
Ахматова приняла, разделила и по мере сил старалась облагородить, гуманизировать свое время: «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя со временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
Псевдоним, ставший именем великого поэта, - Ахматова, - достался юной Ане Горенко «в наследство» от прабабушки, татарской княжны, увековеченной в «Сказке о черном кольце»: «Мне от бабушки-татарки // Были редкостью подарки». Отец не желал, чтобы фамилия Горенко была «опозорена» подписью под стихами. И сразу же после выхода первого сборника «Вечер» в русской литературе произошла своеобразная революция – появилась Анна Ахматова.
Три эпохи у воспоминаний
«Есть три эпохи у воспоминаний», - сказала однажды Ахматова в одном из стихотворений. Но и сама жизнь поэтессы, ее долгая и драматичная творческая судьба тоже располагается примерно в трех различных биографических кругах.
Один из них молодой, начальный, отмеченный «Вечером», «Четками» и «Белой стаей», - весь до революции; основные художественные принципы, свойственные Ахматовой, сложились именно в те далекие годы, столь знаменательно и тогда еще совсем близко соседствовавшие с русской поэтической классикой.
Второй круг несравненно более протяженный во времени: если литературная деятельность Ахматовой до революции охватывала около 8 лет и протекала очень интенсивно, с резкими переменами настроений и самого звучания стиха, то после революции и вплоть до конца 30-х годов – почти следовательно, до войны, - она переживала длительный, подчас смутный, временами чуть не замиравший в своем движении период медленной, но зато и очень глубокой внутренней перестройки.
И, наконец, со времени Великой Отечественной войны качественно своеобразный, а кое в чем и совершенно неожиданный этап, позволяющий говорить об Ахматовой как о советском художнике, - советском не только по своему внешнему бытию, но и по координатам творчества.
Разумеется, внутри каждого из этапов существовали свои, внутренние циклы душевного и художественного развития, но если исходить из максимально отличительных особенностей, то вернее говорить именно о трех основных этапах, через которые прошла творческая судьба этого художника.
Предвоенная лирика А.Ахматовой
Стих Ахматовой, жизнелюбивый по своей природе, чутко и драматично реагировал на приближение великой мировой трагедии. Он, для многих неожиданно, вобрал в себя и сделал своим достоянием проблемы животрепещущей политической жизни Европы. Конечно, это было неожиданностью лишь на первый взгляд и лишь для тех, кто по издавна укоренившейся традиции считал Ахматову художником, замкнутым лишь в одной присущей ей теме любви и запутанных личных драм, далеких от треволнений мира теме любви и запутанных личных драм, далеких от треволнений мира. Начало Второй мировой войны Ахматова осмысляла широко и верно, - она предвидела, что в орбиту едва начавшихся военных действий будут постепенно втянуты многие и многие народы, в том числе, возможно, и ее собственный. В стихотворении «Окопы, окопы…» она писала:
Стихотворение построено по принципу пушкинской антитезы: равнодушная природа и враждующий человек. Видения горящих городов, возникающие в ее воображении, чередуются с картинами пленительной природы, чуждой человеческим страстям. Но, в отличие от предшествующих лет, вечное уже не зовет Ахматову в свое прибежище. Сегодняшний скорбный день, исполненный страстей и горя, требует от поэта служения минуте, то есть своим современникам. И она дает торжественную клятву Музе. Клятва эта полна большого смысла, она хорошо выражает еще существовавшие в сознании тогдашней Ахматовой определенные противоречия. Ведь вызванная ею Муза не верит ей, она громко смеется, насмехается и иронизирует: «Тебе ль!» Однако выбор уже сделан: замкнутость душевного мира нарушена, хрупкие строки стихов навсегда пронизал и по-своему перестроил бурный ветер разыгравшейся мировой трагедии.
«В тот час, как рушатся миры», Ахматова не смогла остаться спокойным созерцателем событий. «Могильщики лихо работают», - писала она в цикле стихов «В сороковом году». В этом году она вообще многое вновь пересматривает.
Тогда, в сороковом году, когда ее собственный стих перестраивался и мужал, выходя на новую, незнакомую для него дорогу, она, не переставая заниматься Пушкиным, обращается со словом признательности к великому поэту революции:
В этом примечательном стихотворении особенно останавливают внимание две последние строчки. Такого представления о поэзии до стихотворения о Маяковском читатель у Ахматовой еще не встречал. От этих двух строчек, где поэзия сравнивается с боевым сигналом, который бережет страна, - прямой, нетрудный и, как казалось близкий уже путь до стихов «Мужество» и «Клятва», написанных Ахматовой в годы Великой Отечественной войны и находившихся в общем русле воинственной и воинствующей советской поэзии.
Тогда же, в 40 году, пишет она и стихотворение «Тень», где опять-таки громко звучит мотив пересмотра прошлого и стремление посвятить себя трудному сегодняшнему дню. Мимолетные видения былого, возникающие памяти поэта с гипнотической и пленительной настойчивостью, отбрасываются им с горечью, но решительно, как нечто неподобающее и даже недостойно эгоистическое:
«Погибший Париж», «Драма Лондона», могильная тишина в Европе, кровь безвинно погибших и тяжелое предчувствие близящейся беды – вот главные заботы и волнения поэта в столь необычном для него сороковом году.
Предвоенные стихи, собранные в «Тростнике» и «Седьмой книге», говорили, таким образом, о расширении диапазона лирики Ахматовой. По существу, они перекликались со многими произведениями советской поэзии тех лет, чутко реагировавшей на приближение военной грозы.
Важно отметить, что именно в этой теме приближающегося военного испытания – Ахматова и оказалась впервые так тесно соприкоснувшейся с общим ходом советской поэзии. Ее «Клятва» и «Мужество», появившиеся в годы войны, вовсе не были такой уж неожиданностью, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Но была в эти сложные годы, непосредственно предшествовавшие войне, и еще одна драматическая страница. Ахматова недаром сказала: «Мы ни единого удара не отклонили от себя». Нарушения норм демократии тех лет коснулись и ее семьи. Она пишет «Реквием» (1935-1940) – исповедь страдающего материнского сердца.
Поэма овеяна духом скорби, близкой по формам своего выражения к народному плачу, к причитанию, - к фольклору.
Пожалуй, никогда еще со времени создания поэмы «У самого моря» Ахматова так близко не подходила к использованию навыков и приемов народного творчества. Но если в предыдущей поэме элементы фольклоризма иногда отдавали стилизованностью, а само содержание ее не было подлинно глубоким и драматичным, то в «Реквиеме» она выражает чувства, выходящие из подлинно драматических событий, касающихся жизни государства, народа, нации. Отсюда – неожиданная широта интонации, вбирающей в себя многоразличные, подслушанные у жизни голоса и звуки. Личное смятение и горе, тоска и боль постоянно смешиваются в поэме с несравненно более широкой мелодией объединяющей и душевно поддерживающей поэта скорби. Как это всегда свойственно подлинно трагедийному произведению, «Реквием» внутренне патетичен. Великая печаль, осеняющая его строфы, как взмах широких орлиных крыльев, горестно застывших над разоренным гнездом, но продолжающих держаться и парить на упругих воздушных струях, бегущих к ним от теплой родительской земли…
Два с лишним десятилетия, пролегшие в жизни поэтессы перед войной, во многом, как видим, изменили и перестроили ее стих. Ахматова подошла к началу войны не только с большим опытом гражданских раздумий, но и с некоторым опытом гражданской поэзии. Интенсивно продолжавшееся в эти годы философское осмысление времени вскоре сказалось в целом ряде произведений, написанных в годы Великой Отечественной войны, во многом по-новому итожащих пройденный жизненный опыт.
В марте 1941 года она пишет стихотворение, которое сейчас не может не восприниматься как последняя прощальная улыбка ленинградскому мирному дню.
Традиционный петербургский пейзаж, столь хорошо знакомый нам по ее прежним произведениям, просвечен в этом удивительном стихотворении какой-то кроткой текучей улыбкой, растворяющейся в бликах весеннего нежного солнца, медленной подвижности вод и мерцании высоких шпилей. Солнечные часы на Меньшиковом доме показывали два месяца до войны.
Жизнь и творчество военного времени
Великая Отечественная война советского народа, которую он вел на протяжении 4 долгих лет с германским фашизмом, отстаивал как независимость своей Родины, так и существование всего цивилизованного мира, явилась новым этапом и в развитии советской литературы. На протяжении двадцати с лишним лет предшествующего развития она достигла, как известно, серьезных художественных результатов. Ее вклад в художественное познание мира заключался прежде всего в том, что она показала рождение нового, социалистического общества, нового человека, новой морали. На протяжении этих двух десятилетий в советскую литературу постепенно входили, наряду с новыми именами, различные художники старого поколения. К числу их принадлежала и Анна Ахматова. Подобно некоторым другим писателям, она в 20 и 30-е годы пережила сложную мировоззренческую эволюцию. Война застала ее внутренне подготовленной к тому, чтобы встретить грозные события стихом, граждански окрепнувшим и воинственным.
В годы войны, наряду с общеизвестными публицистическими стихами («Клятва», «Мужество» и др.), она пишет и несколько произведений более крупного плана, в которых осмысливает всю прошедшую историческую громаду революционного времени, вновь возвращается памятью к эпохе 1913 года, заново пересматривает ее, судит, многое – прежде дорогое и близкое – решительно отбрасывает, ищет истоков и следствий. Это не уход в историю, а приближение к истории к трудовому и тяжкому дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной, историко-философское осмысление развернувшейся на ее глазах грандиозной войны. Алексей Сурков писал о творчестве Ахматовой военных лет: «Любовь к родной земле, попираемой пятой чужеземцев, любовь, укрепленная опытом и мудростью прожитых трудных лет, ввела русскую поэтессу Анну Ахматову в круг русских советских поэтов. Страницы истории русской поэзии, на которые в начальные десятилетия ХХ века были вписаны дооктябрьские и первые послеоктябрьские стихи Ахматовой, обогатились записью, знаменующей новый этап в жизни и творчестве поэтессы.
Замкнутый индивидуализм интимно-личной темы стушевался в военные годы перед горячей, патриотической взволнованностью, уступил место благородному гуманизму человека, охваченного тревогой за судьбу родины, судьбу всего человечества.
К сожалению, военная страница творчества А. Ахматовой, по существу, еще никем не прочитана. Все знают «Клятву» и «Мужество», - они в свое время печатались в газетах и обратили на себя общее внимание как некий редкий пример газетной публицистики у такого камерного поэта, каким была в восприятии большинства А. Ахматова предвоенных лет. Но помимо этих действительно прекрасных публицистических произведений, полных патриотического воодушевления и энергии, она написала немало других, уже не публицистических, но тоже во многом новых для нее вещей, таких как стихотворный цикл «Луна в зените» (1942-1944), «На Смоленском кладбище» (1942), «Три осени» (1943), «Где на четырех высоких лапах…» (1943), «Предыстория» (1945) и – в особенности – фрагменты из «Поэмы без героя», начатой еще в 1940 году, но в основном все же озвученной, как и в некоторых отношениях родственная ей «Середина века» Владимира Луговского, годами войны.
Однако и по сегодняшний день во всех литературоведческих и критических работах, посвященных литературе военных лет, творчество А. Ахматовой, за исключением упоминавшихся двух стихотворений, не получило достаточного освещения. Этот странный пробел объясняется, по-видимому, не только традиционной недооценкой ее как поэтессы более широкого творческого круга, чем принято думать, но так же и тем, что по отношению к А. Ахматовой мнения долгое время были достаточно унифицированными, что, конечно, не способствовало серьезному изучению ее поэзии. Сейчас настала пора объективно прочитать эту незаслуженно отринутую страницу, потому что, помимо своей несомненной эстетической и человеческой ценности, она представляет интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жизни, исканий и находок той поры.
А. Сурков прав, говоря, что индивидуализм интимно-личной темы стушевался в военные годы, уступив свое место патриотической взволнованности и тревоге за судьбу человечества. Правда, если придерживаться большей точности, то следовало бы сказать, что расширение внутренних горизонтов в поэзии Ахматовой, в частности преодоление индивидуализма, началось у нее несколько раньше годов войны. Но в общем плане это наблюдение верно, и надо заметить, что сформулированное А. Сурковым изменение творческого тонуса, а отчасти даже и метода, было свойственно в годы войны не только А. Ахматовой, но и другим художникам сходной и несходной с нею судьбы, которые, будучи прежде далекими от гражданского слова и непривычными к мышлению в широких исторических категориях, тоже переменились и внутренне и по стиху.
Конечно, все эти перемены, какими бы неожиданными они не казались, не были уж столь внезапны. В каждом случае можно найти длительное предварительное накопление новых качеств, война лишь убыстрила этот сложный, противоречивый и медлительный процесс, сведя его степени мгновенной патриотической реакции. Мы уже видели, что в творчестве Ахматовой временем такого накопления были последние предвоенные годы, в особенности 1935-1940, когда прежде преимущественно интимный диапазон ее лирики, тоже неожиданно для многих, вдруг расширился до возможности освоения политико-публицистических областей: цикл стихов «В сороковом году» и др.
Это обращение к политической лирике, а также к произведениям гражданско-философского смысла («Реквием») в самый канун Великой Отечественной войны оказалась чрезвычайно важным для ее дальнейшего поэтического развития.
Вот этот-то новый, гражданский и эстетический опыт и осознанная цель поставить свой стих на службу трудному дню народа и помогли Ахматовой встретить войну стихом воинственным и воинствующим.
Известно, что Великая Отечественная война не застала поэтов врасплох: в первые же дни сражений большинство из них уехало на фронты – в качестве солдат, офицеров, военных корреспондентов; те же, кто не мог участвовать в ратном деле народа непосредственно, стали участниками напряженной трудовой жизни народа тех лет. Ольга Берггольц вспоминает об Ахматовой самого начала ленинградской осады:
«На линованном листе бумаги, вырванном из конторской книги, написанное под диктовку А. Андреевны Ахматовой, а затем исправленное ее рукой выступление по радио – на город и на эфир – в тяжелейшие дни штурма Ленинграда и наступления на Москву.
Как я помню ее около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного дома, бывшего Шереметевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывала траншеи-убежища в саду того же Фонтанного дома, под кленом, воспетым ею в «Поэме без героя». В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные по-ахматовски четверостишия:
«Заходил к Ахматовой, - вспоминает о встрече с ней в августе 1941 года Павел Лукницкий. – Она лежала – болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у нее очень хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступить по радио. Она – патриотка, и сознание, что она сейчас душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее».2
Кстати сказать, приведенное Ольгой Берггольц четверостишие хорошо показывает, что даже шероховатый язык плаката, столь, казалось бы, далекий от традиционной манеры Ахматовой, даже и он, когда возникла в том потребность, вдруг появился и зазвучал в ее стихе, не желавшем быть в стороне ни от общей беды, ни от общего мужества.
Ахматова застала блокаду, она видела первые жестокие удары, нанесенные столько раз воспетому ею городу. Уже в июле появляется знаменитая «Клятва».
Муза Ленинграда надела в те тяжелые дни военную форму. Надо думать, что и Ахматовой она являлась тогда в суровом, мужественном обличье. Но, в отличие от годов первой мировой войны, когда Ахматова переживала чувство безысходной, всезатмевающей скорби, не знавшей выхода и просвета, сейчас в ее голосе – твердость и мужество, спокойствие и уверенность: «вражье знамя растает, как дым». П. Лукницкий верно почувствовал, что причина этого мужества и спокойствия – в ощущении единства с жизнью народа, в сознании того, «что она сейчас душой вместе со всеми».
2Павел Лукницкий. Ленинград действует. Фронтовой дневник (22 июня 1941 года – март 1942 года). М., «Советский писатель», 1961, стр. 65
Здесь - водораздел, который пролегает между ранней Ахматовой, периода первой мировой войны, и автором «Клятвы» и «Мужества».
Она не хотела уезжать из Ленинграда, и, будучи эвакуированной и живя затем в течение трех лет в Ташкенте, не переставала думать и писать о покинутом городе. Зная, о муках блокадного Ленинграда лишь из рассказов, писем и газет, поэтесса чувствовала себя, однако, обязанной оплакать великие жертвы любимого города. Некоторые ее произведения этого времени по своему высокому трагизму перекликаются со стихотворениями Ольга Берггольц и других ленинградцев, оставшихся в кольце блокады. Слово «плакальщица», которым затем так часто и напрасно упрекали Берггольц, впервые появилось применительно к Ленинграду именно у Ахматовой. Этому слову она придавала, разумеется, высокое поэтическое значение. Ее стихотворные реквиемы включали в себя слова ярости, гнева и вызова.
Конечно, у Ахматовой нет прямых описаний войны, - она ее не видела. В этом отношении при всех моментах удивительных подчас совпадений (интонационных и образных), которые иногда обнаруживаются между стихами, написанными в кольце и на «Большой земле», их, разумеется, все же нельзя ставить вплотную друг к другу. Стихи О. Берггольц, Н. Тихонова, В. Шефнера, В. Саянова и других поэтов, находившихся в кольце блокады, активно участвовали в ратном и трудовом подвиге ленинградцев; они, кроме того, были насыщены такими деталями и штрихами жизни, которых не могло быть у людей, находившихся далеко. Но произведения Ахматовой в данном случае дороги тем, что они выражали чувства сострадания, любви и скорби, шедшие тогда к Ленинграду со всех концов страны. В ее поэтических посланиях наряду с патетикой, пронизанной горечью и тоской, было много простой человеческой ласки.
Таковы, например, ее стихи ленинградским детям, в которых много материнских невыплаканных слез и сострадательной нежности:
Было равно в ее поэзии общности со страной, с народом.
Характерно, что в ее военной лирике вместо привычного «я», прежде нередко замкнутого и уединенного, все чаще появляется и начинает наконец главенствовать широкое и счастливое «мы»: «мы сохраним тебя, русская речь», «мужество нас не покинет», «нам родина пристанище дала», - таких строк, свидетельствующих о новизне мировосприятия Ахматовой и о торжестве народного начала, у нее немало. Многочисленные кровеносные нити родства со страной, прежде громко заявлявшие о себе лишь в отдельные переломные моменты биографии («Мне голос был. Он звал утешно…», 1917; «Тот город, мне знакомый с детства…», 1929; «Реквием» 1935-1940), теперь сделались навсегда главными, наиболее дорогими, определяющими и жизнь и звучание стиха.
Родиной оказался не только Петербург, не только Царское Село, но и вся огромная страна, раскинувшаяся на беспредельных и спасительных азиатских просторах. «Он прочен, мой азийский дом», - писала она в одном из стихотворений, вспоминая, что ведь и по крови («бабушка – татарка») она связана с Азией и потому имеет право, не меньшее, чем Блок, говорить с Западом как бы и от ее имени.
С этой точки зрения цикл «Луна в зените» (1942-1944), отражающий жизнь в эвакуации, представляется не менее важным, чем стихи, посвященные непосредственно военной теме. По существу, это небольшая поэма, построенная по принципу блоковских поэтических циклов. Отдельные стихотворения, составляющие произведение, не связаны между собой никакой внешней сюжетной связью, они объединены общностью настроения и целостностью единой лирико-философской мысли.
«Луна в зените» - одно из наиболее живописных произведений Ахматовой. От прежних особенностей поэтики здесь, видимо, сохранена музыкальность («подтекстовость») композиции, держащейся на чередовании мотивов и образов, возникающих за внешними рамками стихотворения. Полусказочная, таинственная Азия, ее ночной мрак, горький дым ее очагов. Ее пестрые сказки – вот начальный мотив этого цикла, разом переносящего нас от военных тревог в мир «восточного покоя». Конечно, покой этот иллюзорен. Едва возникнув в воображении читателя, он тут же внутри, внутри себя, перебивается светоносным видением Ленинграда, - его оберегающий свет, добытый ценою крови, преодолев пространство, вошел в далекую «азийскую» ночь, напомнив о дарованной блокадою безопасности. Двуединый мотив Ленинград – Азия рождает третий, наиболее сильный и торжествующий, - мелодию всенародного единства:
А в центре цикла, как его живое пульсирующее сердце, бьется, разрастается и расходится кругами главный мотив – мотив великой надежды:
Расширившийся диапазон лирики, во многом иное виденье мира, непривычно раскинувшегося и во времени и в пространстве, пора высокого гражданского опыта, принесенного войной, все это не могло не внести в ее творчество новых замыслов и поисков соответствующих художественных форм. Годы войны в творчестве А. Ахматовой ознаменованы ясно обозначившимся тяготением к эпосу.
Это обстоятельство говорит о многом. Ведь первые попытки создания произведений эпического облика она предприняла еще в свой акмеистический период – в 1915 году. То были уже упоминавшиеся «Эпические мотивы» и, в известной степени, поэма «У самого моря». Конечно, применительно к этим двум произведениям самый термин «эпичность» надо относить почти метаморфически, во всяком случае, чрезвычайно условно, - Ахматова выступает в них преимущественно как лирик.
Но если говорить о поэме «У самого моря», то все же сама протяженность поэмы, простирающейся в даль человеческой судьбы, и само даже звучание этой поэмы, воспроизводящей мелодику эпической песни, - все невольно намекало о родственности ее произведениям именно эпического склада.
Что касается «Эпических мотивов», то, не вкладывая в это название классификационного смысла, А. Ахматова имела в виду, главным образом, широту повествовательной интонации, какую она избрала для этих больших стихотворных фрагментов, вбирающих в себя многообразные подробности прекрасно-разноликой жизни. Но между этими двумя произведениями, намекающими на потенциальные возможности Ахматовой, и некоторыми ее произведениями военных лет большая принципиальная разница. Несравненно большее сходство можно усмотреть между ними и «Реквиемом». В «Реквиеме» мы уже чувствуем неуклонно расширяющуюся, а временами и прямо выходящую наружу эпическую основу. Лирический голос Ахматовой в этом произведении оказался родственным большому и незнакомому для нее кругу людей, страдания которых она выпевает, озвучивает и поэтически усиливает, как собственные.
Если же вспомнить некоторые другие, уже упоминавшиеся произведения Ахматовой предвоенных лет, можно сказать, что первый реальный выход к широким темам и проблемам эпохи наметился у нее именно в конце тридцатых годов. Однако подлинно новое понимание своего времени и серьезные изменения в содержании стиха возникли у поэта только в годы Великой Отечественной войны.
Ахматовский памятливый стих часто уводит к историкам современной эпохи, которая в горящий военный день столь блистательно выдерживала суровый экзамен на прочность и зрелость.
Первым признаком начавшихся поисков было, по-видимому, стихотворение «На Смоленском кладбище». Написанное в 1942 году, оно могло показаться не имеющим отношения к гремевшей тогда войне. Однако это не так: подобно многим другим художникам военных лет и, прежде всего, подобно Вл. Луговскому, приступившему тоже в 1942 году к своей грандиозной «Середине века», она не только уходит в прошлое, сколько стремится приблизить его к сегодняшнему дню, чтобы установить общественно-временные причины и следствия.
Все писавшие в последние годы об Ахматовой (Л. Озеров, К. Чуковский, А. Твардовский и др.) отмечали столь необычный для нее прежнего творчества историзм, - историзм и повествования, и поэтического мышления. «У ранней Ахматовой, - справедливо писал Л. Озеров, - мы почти не встретим произведений, в которых было бы описано и обобщено время, были б выделены его характерные черты. В позднейших же циклах историзм определяется как способ познания мира и бытия человека, способ, диктующий и особую манеру письма»1. Л. Озеров и К. Чуковский 2 видят первые серьезные победы историзма у А. Ахматовой в ее «Предыстории».
Относительно точности этой даты можно, конечно, спорить, в особенности, если вспомнить ее стихи 1935-1940 годов. Но несомненно, что первые очевидные достижения в области исторического осмысления действительности относятся к годам Великой Отечественной войны. Ведь она пишет тогда не только несколько значительных стихотворений соответствующего плана, но и продолжает работу, начатую еще в 1940 году, над «Поэмой без героя», в которой лирически окрашенный историзм стал характернейшей приметой всего повествования.
Недаром сказано в одном из ее стихотворений тех лет:
Среди многих и разных стихов, написанных ею в годы войны, то лирически нежных, то проникнутых бессонницей и мраком, есть такие, что являются как бы спутниками создавшейся одновременно с ними «Поэмы без героя». В них Ахматова уходит по дорогам памяти – в молодость, в 1913 год, вспоминает, взвешивает, судит, сравнивает. Большое понятие Времени властно входит в ее лирику и окрашивает ее в своеобразные тона. Она никогда не воскрешала эпоху просто так – ради реконструкции, хотя удивительная память на детали, на подробности, на самый воздух прошедшего времени и быта позволила бы ей создать пластичную и густую бытопись.
Трудно представить себе в прежнем творчестве Ахматовой не только своеобразную образность этого стихотворения, но и его интонацию. Отстраненная от прошлого, ироничная и сухая, она, эта интонация, более всего, может быть, говорит о разительных переменах, происшедших в мироощущении поэтессы. В сущности, в этом маленьком стихотворении она как бы итожит прошедшую эпоху. Здесь главное – ощущение великого водораздела, пролегшего между двумя веками: прошлым и нынешним, полной и окончательной исчерпанности этого прошлого, невоскресимого, канувшего в могильную пропасть навсегда и бесповоротно. Ахматова видит себя стоящей на этом берегу, на берегу жизни, а не смерти.
Одной из излюбленных и постоянных философских идей, неизменно возникавших у нее, когда она касалась прошлого, является идея необратимости Времени. В стихотворении «На Смоленском кладбище» речь идет об эфемерности мнимого человеческого существования, ограниченного пустой быстротекущей минутой. «Обеды у Донона, интриги и чины, балет, текущий счет», - в одной этой фразе схвачены и содержание и суть мнимой, а не подлинной человеческой жизни. Эта «жизнь», утверждает Ахматова, по своей сути, пустой и ничтожной, равна смерти. Сухие слезы из глаз всеми забытого ржавого ангелочка – вот итог подобного существования и награда за него. Подлинное Время – синонимичное Жизни – появляется у нее, как правило, тогда, когда в стих входит ощущение истории страны, истории народа.
В стихах ташкентского периода неоднократно возникали, сменяя и наплывая друг на друга, то российские, то среднеазиатские пейзажи, проникнутые ощущением бездонности уходящей в глубь национальной жизни, ее неколебимости, прочности, вечности.
В стихотворении «Под Коломной» - «гуляют маки в красных шапках», поднимается ввысь осевшая в землю старинная звонкая колокольня и древний запах мяты простирается над душным летним полем, раскинувшимся по-русски привольно и широко.
В годы войны, угрожавшие самому существованию государства и народа, не только у Ахматовой, но и у многих других поэтов рождалось неотступное стремление вглядеться в вечный и прекрасный лик Родины.
Своеобразие Ахматовой заключалось в том, что она умела поэтически передать само присутствие живого духа времени, истории в сегодняшней жизни людей. В этом отношении ее, например, стихотворение «Под Коломной» неожиданно, но органично перекликается с начальными поэмами Вл. Луговского из «Середины века», в особенности со «Сказкой о дедовой шубе». Ведь Вл. Луговской в этой сказке, как и Ахматова, тоже стремится передать самый дух России, самую музыку ее извечного пейзажа. В «Сказке о дедовой шубе» он уходит к самым истокам национального бытия, к тому пейзажно-историческому лону, которое еще не называлось, возможно, именем Руси, но из которого Русь родилась, вышла и начала быть.
Ахматова не уходит, подобно Луговскому, в сказку, в предание, в легенду, но она сходна с ним в главном – в стремлении запечатлеть устойчивое, прочное и непреходящее: в пейзаже, в истории, в национальности. Потому-то и пишет она, что а в другом стихотворении произносит и совсем странные, по первому впечатлению, слова:
Кстати, Блок с его патриотическими концепциями, выраженными в «Скифах», оказался в годы войны воскрешенным именно у Ахматовой.
Излюбленная ахматовская мысль, составившая сосредоточие ее позднейшей философской лирики, мысль о бессмертии неистребимой человеческой жизни, впервые возникла и упрочилась у нее именно в годы войны, когда самим основам разумного человеческого существования грозило уничтожение.
Характерной особенностью лирики Ахматовской военных лет является удивительное по своей неожиданной естественности совмещение в ней двух поэтических масштабов: это, с одной стороны, обостренная внимательность к мельчайшим проявлениям повседневно окружающей поэта жизни, красочные мелочи, выразительные детали, штрихи, звучащие подробности, а с другой – огромное небо над головой и древняя земля под ногами, ощущение вечности, шелестящей своим дыханием у самых щек и глаз. Ахматова в своих ташкентских стихах необыкновенно красочна и музыкальна.
Однако, наряду с произведениями, навеянными непосредственно Азией, ее красотой и торжественной величественностью, философичностью ее ночей и знойным блистанием жгучих полдней, рядом с этим очарованием жизни, рождавшим в ее лирике неожиданное чувство полноты бытия, все время продолжалась, не давала покоя и неустанно двигалась вперед работа взыскующей поэтической памяти. Суровый и кровавый военный день, уносивший тысячи молодых жизней, неотступно стоял перед ее глазами и сознанием. Великая, торжественная тишь безопасной Азии была обеспечена неизбывной мукой сражающегося народа: только себялюбец мог забыть о неперестававшей греметь смертоубийственной войне. Незыблемость вечных основ жизни, живительным и прочным ферментом входившая в ахматовский стих, не могла упрочить и сохранить уникальное в своем единичном существовании человеческое сердце, но к нему-то прежде всего и должна быть обращена поэзия. Впоследствии, через много лет после войны, Ахматова скажет:
Искусство, в том числе и поэзия Великой Отечественной войны, было многообразным. Ахматова внесла в этот поэтический поток свою особую лирическую струю. Ее омытые слезами стихотворные реквиемы, посвященные Ленинграду, были одним из выражений всенародного сострадания, шедшего к ленинградцам через огненное кольцо блокады на протяжении бесконечных осадочных лет; ее философические раздумья о многослойной культурной тверди, покоящейся под ногами воюющего народа, объективно выражали общую уверенность в неуничтожимости и неистребимости жизни, культуры, национальности, на которые столь самонадеянно замахнулись новоявленные западные гунны.
И, наконец, еще одна и, может быть, наиважнейшая сторона ахматовского творчества тех лет – это попытки синтетического осмысления всей прошедшей панорамы времени, попытки отыскать и показать истоки великих блистательных побед советского народа в его битве с фашизмом. Фрагментарно, но настойчиво Ахматова воскрешает отдельные страницы прошлого, пытаясь найти в них не просто характерные подробности, сохраненные памятью и документами, но главные нервные узлы предшествующего исторического опыта, его отправные станции, на которых и она сама когда-то бывала, не догадываясь о предуготовленных ей далеких исторических маршрутах.
Все годы войны, хотя и с большими подчас перерывами, шла у нее работа над «Поэмой без героя», являющейся по сути дела Поэмой Памяти. Многие стихи того времени внутренне сопутствовали поэме, незримо подталкивали ее, обтачивали и формировали ее обширный и не сразу прояснившийся замысел. Упоминавшееся уже стихотворение «На Смоленском кладбище», например, заключало в себе, безусловно, одну из главнейших мелодий «Поэмы без героя»: мелодию обратного пересчета времени, переоценки ценностей, разоблачения мишурности внешне респектабельного и благополучного существования. Его общий саркастический, презрительный тон тоже заметно перекликается с некоторыми вдохновенно злыми, почти сатирическими страницами Поэмы. Мы встречаемся с прежней, чисто ахматовской манерой недосказанности, недоговоренности, когда едва очерченные приметы событий уходят в далекую, многослойную глубину художественного подтекста, едва освещенного мерцающим светом редко и далеко расставленных слов…
Этот художественный принцип, имеющий как свои достижения, так и издержки, стал основным в обширной, много лет создававшейся «Поэме без героя»…
Сейчас же важно отметить, заключая разговор о годах Великой Отечественной войны, что Анна Ахматова прожила их – как художник – интенсивно и плодотворно. Известно, например, что советский стих в годы Великой Отечественной войны двигался от риторической публицистики начальных месяцев ко все более психологически углубленному изображению современников, к панорамированию событий, к историческому осмыслению всей эпохи в целом. Ахматова, как и все, начала с публицистики, с «Мужества» и «Клятвы», с «Первого дальнобойного в Ленинграде» и других подобных же произведений, где прозвучал возмущенный, гневный и непоколебимый голос воюющего народа. Затем, примерно с 1942 года, она переходит к лирике, этой главной сфере ее творческого существования. Так же, впрочем, бурно и многофронтально переходила именно в 1942 году к лирическому осмыслению событий и вся советская поэзия, пережившая к тому времени свой первый, «мобилизационный» газетно-публицистический, период.
Интересно вместе с тем, что многочисленные лирические стихи Ахматовой 1942-1944 годов, будучи лирикой чувства, стали все чаще включать в себя своеобразные лирические философемы – стихи-раздумья, философические фрагменты, в которых она размышляла о крупнейших проблемах жизни и смерти, о взаимоотношениях человека и природы, человека и вселенной.
Грохот битвы, содрогавшей сердце поэта, и огромное азиатское небо, еженочно опрокидывавшее свой блистающий свод над хрупким человеческим бытием, древняя земля, скрывавшая в себе тысячи предшествующих поколений, и кровоточащие раны современников, - все наполняло стих Ахматовой живым ощущением эпохи. Воюющий народ, его тяжелый, окровавленный шаг на восток, к Волге, к Кавказу, а затем обратный – от Москвы, на запад, - это и были те исторические ритмы, о которых поэтесса сказала в одной из своих автобиографий, что они постоянно жили и звучали в ее сердце.
Стихи самого конца войны преисполнены у Ахматовой солнечной радости и ликования. Весенняя майская зелень, гром радостных салютов, дети, взнесенные к солнцу на счастливых материнских руках…
Но Ахматова не была бы сама собой, если бы даже и в эти счастливые, преисполненные свежести дни она не помнила о великих жертвах и страданиях, принесенных народом во имя свободы Отечества. Некоторые стихи ее 1945-го и 1946 года несут на себе траурную тень великой и неизбывной скорби. Поэт бодрствующей памяти, она и в эти упоенные Победой дни не переставала слышать безутешные вдовьи слезы, материнские жалобы и детские плачущие голоса. Это отчасти контрастировало с общим мажорным тоном, принятым в поэзии сорок пятого года.
Справедливости ради надо, однако, сказать, что трагедийная нота, звучавшая в поэзии Ахматовой, наравне с патетикой и величественной радостью Победы, не была присуща лишь ей одной. Наиболее чуткие художники не могли не ощущать в громе майских салютов, взмывавших над весенней Москвой в те незабываемые дни, также и звуков печали, что раздавались все эти годы в почетных залпах над могилами павших воинов.
Как уже говорилось, многие поэты хотели показать своё отношение и отношение народа к происходящей трагедии. Но поэзия А.Ахматовой сильно отличается от поэзии тех поэтов, которые присутствовали на войне непосредственно и видели все происходящие события своими глазами. Например, А.Т. Твардовский. Твардовский не был исключением из общего правила. Он написал небольшое стихотворение, которое в полной мере раскрывает мысли автора о таком явлении, как война:
Многие помимо Твардовского говорили о святости отечественной войны. Но в чём она (святость) заключается для народа? Дело в том, что народ осознавал свой великий долг перед будущими поколениями, чувствовал себя причастным к тому историческому процессу, который происходил в это время в России, и старался повернуть его на пользу своей стране. Человек, прошедший войну и вышедший из неё живым, неизбежно чувствует вину перед павшими. Об этом стихотворение «Жестокая память». Память – невозможность забыть и избыть ту огромную боль, которую принесла война людям. Жестокость же её заключается как раз в том, что невозможно жить и радоваться жизни так же, как и до войны, чувствуя свою вину: «Но с радостью прежней не смею смотреть на поля и луга».
Война оставила в жизни людей глубокие, заметные следы.
Ахматова писала в стихотворении «Памяти друга»:
По-видимому, это одно из самых мудрых и в своей мудрости прекрасных стихов о нашей Победе. Весенний, знобкий воздух, сквозящий в строчках этого восьмистишия, говорит нам об освеженном пространстве того незабываемого времени больше многих других, фанфарных и громких стихов, а образ Победы-Вдовы разве не относится сразу ко многим и многим миллионам вдов, сирот калек и несчастных, вынесших концлагеря и тюрьмы, оккупации и блокады?
Годы войны вообще стали для нее временем познания истинных возможностей поэзии. Рассказывая в одном из стихотворений о возвращении в Ленинград, она написала:
Это – взгляд из окна из окна самолета, но это и нечто несравненно большее: взгляд с той действительно высокой точки зрения, которую обрела Ахматова в годы Великой Отечественной войны, – с точки зрения поэта-гражданина, поэта-патриота.
«Я знала: это все мое…» - здесь исходная позиция, с которой началась новая полоса в творчестве поэтессы. Расширившийся диапазон лирики, новое виденье мира, пора высокого гражданского возмужания – все это не могло не внести в ее творчество новых замыслов и поисков иных стихотворных форм. «Многое еще, наверно, хочет быть воспетым голосом моим», - писала она в 1942 году. Это было ощущение творческой силы и поэтической уверенности в своем слове. Когда читаешь сейчас ахматовские стихи военной поры, невольно обращаешь внимание, как упорно и чуть ли не независимо от автора объединяются они в отдельные лиро-эпические группы, напоминающие поэмы. Такова, например, «Луна в зените» или маленький триптих, посвященный Блоку и тоже начатый в годы войны. Ахматова неуклонно шла к широким повествовательным формам эпического облика.
Творчество Ахматовой шире и глубже, чем представляю себе многие читатели. Ее все еще знают плохо, очень поверхностно и, можно даже сказать, как-то по-обывательски. Некоторым, кроме того, кажется, что поскольку лирика любви является у поэтессы главенствующей, то это роковым образом сужает ее значение в жизни современного человека. По этому поводу очень хорошо сказал в своей статье об Ахматовой Александр Твардовский:
«Действительно, тема любви в разнообразных, большей частью драматических оттенках – наиболее развитая тема стихов Ахматовой. Но об этой теме мы до сих пор говорим применительно к самым разным поэтам, как бы взывая о снисходительности к ней. Между тем именно этому предмету принадлежит господствующее место в мировой лирике. То, что столь существенно для отдельного человека, что часто определяет его судьбу, коверкая ее или награждая наивысшей человеческой радостью, не может не составлять живейшего интереса для всех…» Однако, продолжает он, стихи Ахматовой – «это менее всего так называемая женская поэзия или, как еще говорят, поэзия «дамская» с ее ограниченностью мысли и самого чувства»1.
Комментарии