Культура  ->  Литература  | Автор: Ирина Иванченко | Добавлено: 2014-11-06

Детство в творчестве Чехова

Одной из характерных особенностей Чехова является то, что его, писателя тонкой психологии, очень интересовало сознание элементарное: его тешила эта примечательная игра, когда сложное отражается в простом. Он понимал, что отношение к миру формируется у человека, пока еще не осознанно, с детства, с этого начального этапа духовной биографии всякой личности.

Детство… Счастливая пора, когда все видится в добром свете. Глаза ребенка, на жизненное утро только раскрывшиеся, всему удивленные и доверчивые, исследуют пространство сначала вокруг себя. И Чехов ласково и любовно берет за руку удивляющееся дитя, Егорушку или Гришу, и идет с ним по жизни. Он заглядывает в маленькое сердце своего оригинального попутчика, художественно рисует, как представляет последний себе новую и свежую для него действительность. У Чехова мы наблюдаем не только ребенка таким, как он нам кажется, но и самих себя, как мы кажемся ребенку.

Многие взрослые теперь даже представить себе не могут: кругом - все известное, примелькавшееся, а когда-то все краски предметов были свежи, все было новое, все было первое. И как взрослые от этого далеки! Тем крупнее, следовательно, эстетическая заслуга писателя, который сумел вернуть взрослых к этой исчезнувшей поре, к «милому, дорогому, незабвенному детству», - так называет ее чеховский Архиерей, мешая в своем сердце воспоминания и молитвы. И нужно очень быть внимательным у душе, чтобы вспомнить и понять удивление мальчика Паши, который в больнице из ответов своей матери на расспросы фельдшера в первые «узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему уже семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи»

Это первое, это начало пленительно. Когда художник извлекает его из-под обильного слоя накопленных за жизнь впечатлений, тогда новым светом загорается все поблекшее и встает очаровательный детский образ. Дети у Чехова не приторные, не подслащенные – они так естественны в наивности своего разговора, в смене интересов, блещущей неожиданными вопросами. У него и «злые мальчики», например, тот «благородный человек», который за рубль согласился не выдавать чужой тайны. В уста детей Чехов влагает слова комически-серьезные или серьезные щемящим откликом детского несчастья. Ребенок у него повинуется течению собственных мыслей, своему внутреннему мирку и образует этим замечательный контраст с усилиями воспитателей. Детская радость и детское горе одинаково нашли себе у него мягкие и нежные краски, например, в «Степи» воспроизведена едва ли не вся гамма детских ощущений.

Эти маленькие существа образуют свое отдельное государство, они живут как бы в особой нравственной части света. Взрослые на них уже не похожи, они возвысились над детьми своей опытной душой, своим взрослым умом, оттого и отношение к детям подернуто легкой дымкой юмора. Однако именно дети – прошлое взрослых, и в детях растет наше будущее. Взрослые были детьми, дети станут взрослыми. Маленькие человечки одновременно близки взрослым людям, и так далеко от них. Именно на этой игре близкого и далекого, сходного и чужого и создает Чехов свои рассказы.

Дети появляются уже в самых ранних произведениях Чехова: гимназист-двоечник в рассказах «Папаша» и «Случай с классиком», «злой мальчик» в одноименном рассказе. Но пока это только эпизодические лица. Они лишены того главного свойства, которое представляет прелесть будущих героев Чехова, - наивного и свежего взгляда на мир. Для начинающего писателя детская душа словно еще закрыта. Только в 1885 году с рассказа «Кухарка женится» начался цикл собственно «детских» рассказов Чехова. Маленький человек в окружении большого вещного мира – такова точка зрения, с которой художник всматривается в жизнь в своих «детских» рассказах. Их много у Чехова; можно было бы составить особую хрестоматию из страниц, на которых появляются дети.

Ребенок в рассказах Чехова

Уже самый маленький по возрасту чеховский герой («Гриша», 1886) интересен своим особым восприятием всего, что он видит вокруг. Взрослые уже забыли, какой вид имели для них люди и вещи на заре их сознания, - Чехов удивительно об этом напоминает. Так правдоподобно, так несомненно, что и мы, как Гриша, знали сперва только «четырехугольный мир» своей детской, где за нянькиным сундуком «очень много» интересных и нужных разных вещей, а именно: катушки от ниток, бумажки, коробка без крышки и сломанный паяц. Оказывается, мама похожа на куклу, а кошка – на папину шубу, если бы только у этой шубы были глаза и хвост. В пространстве, где обедают и пьют чай, висят часы, «существующие только для того, чтобы махать маятником и звонить». А есть комната, куда не пускают, и где мелькает папа – личность в высшей степени загадочная. «Мама и няня понятны: они одевают, кормят и укладывают спать, но для чего существует папа – неизвестно». «Еще есть другая загадочная личность – это тетя, которая подарила Грише барабан. Она то появляется, то исчезает. Куда она исчезает? Гриша не раз заглядывал под кровать, за сундук и под диван, но там ее не было» Так Чехов наклоняется к ребенку и с улыбкой следит за тем, как смотрится в его глазах недавняя знакомка-жизнь. Весь мир превращается в сплошную детскую. К нему прилагают специальное крошечное мерило, и мир входит в ребяческое сознание очень суженный, упрощенный, но зато весь интересный и новый. Ему только 2 года и 8 месяцев, он едва умеет говорить, сколько-нибудь сложные фразы застревают у него в горле, но он уже начинает интенсивно знакомиться с жизнью.

Гриша гуляет с нянькой по бульвару. Это первый сознательный выход на улицу из детской, в которой прежде был сосредоточен для него весь мир. Улица полна загадок: незнакомые лица, солдаты с вениками, лошади с двигающимися ногами (это особенно поражает мальчика, знавшего до сих пор только деревянных лошадок, неподвижно смотревших на него из массы других игрушек в детской). И знакомясь с новым, малыш пользуется своим прежним опытом: люди на улицах для него – множество «мам, пап, теть», что он не знает, к кому и подбежать. Продавщица фруктов – какая-то няня, ящик с апельсинами - корыто и без дальних слов берет он себе один чужой апельсин из того «маленького корыта с апельсинами», которое держала чья-то няня. И когда через бульвар перебегают две собаки, то они для Гриши - так как от кошки строит он свое мировоззрение - «две большие кошки с большими мордами, с высунутыми языками и задранными верх хвостами», и он убежденно считает своим долгом поспешно устремиться за ними вослед.

Этим первым выходом Гриши на улицу отмечено начало совершенно новой эпохи в сознании мальчика, но принцип познания остался для него прежний – в новых для него вещах он ищет признаки ему знакомых и близких: куклой, кошкой, которые становятся для него эталоном для дальнейшего вникания в то новое, что дарит ему день.

Пройдет несколько лет, такой мальчик подрастет и будет радостно кричать на весь дом, так же называя новое явление знакомым слово: «Кошка ощенилась!» («Событие», 1886). Ухаживая за новорожденными котятами, он будет серьезно думать об их будущем: «Один котенок останется дома при старой кошке, чтобы утешать мать свою, другой поедет на дачу, третий будет жить в погребе, где очень много крыс» «Утешать мать свою», как и забота о том. Чтобы у котят был отец, - это те добрые чувства, которые ребенок вынес из общения с взрослыми. Тревога детей о слабых и беззащитных продиктована не уважением к привычному этикету, а горячим желанием, чтобы все всегда решалось по справедливости и ко всеобщему благополучию.

Нежелание причинять другим боль

Нежелание причинять другим боль – импульс настолько сильный, что перед ним меркнет даже такая романтическая идея, как бегство в Америку («Мальчики», 1887). Два мальчика, проникшись Майн Ридом, собираются в Америку и уже сделали для этого все необходимые приготовления: тщательно продумали маршрут своего путешествия, заготовили в дорогу сухарей, увеличительное стекло для добывания огня, четыре рубля денег и два ножа с пистолетом, чтобы сражаться с тиграми, вот только пороха не успели купить. Естественно, что один из них уже не Володя для другого, а «бледнолицый брат мой», а другой (увы! только для самого себя) – Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых; это ничего, что дети называют его по фамилии «господином Чечевицыным». О подобных затеях Чехов писал симпатией: «Изнеженный десятилетний мальчик-гимназист мечтает бежать в Америку или в Африку совершать подвиги – это шалость, но не простая… это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига»*. Но как ни увлечен Володя планом побега, перед самым уходом из родительского дома он

заплакал. И не потому, что смалодушничал и испугался трудностей, а потому, что ему и в самом деле было жалко свою маму.

Человечность и справедливость

Человечностью и справедливостью освещены надежды девятилетнего Ваньки Жукова на возвращение в деревню. Это вовсе не эгоистическая мечта об улучшении только собственной участи, это движение души нравственно чистой и доброй. Он не собирается сесть на шею старику и заранее обдумывает возможность заработка: «А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради порошусь к приказчику сапоги чистить, али вместо Федьки в подпаски пойду». Ванька мечтает о том, чтобы быть полезным дедушке, он готов для него и табак тереть, и богу молиться… «А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно как за мамку Пелагею», - так выражает мальчик свою готовность отплатить добром на добро.

Да, детство – счастливая пора, когда кажется, что легко восстановить несправедливость и все видится в добром свете. Но не только в добром, но и в поэтическом.

Чувство прекрасного

Безрадостную жизнь Ваньки Жукова в Москве скрашивают воспоминания о деревне. В сапожную мастерскую с темным окном и темным образом в углу врываются яркие пятна прошлого: белые крыши деревенских изб, струйки дыми из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы и Млечный путь, который так блестит, словно его ради праздника помыли и потерли снегом. Благодаря воспоминаниям о деревне, рождественская ночь для Ваньки оказывается по-настоящему праздничной: «Праздничной потому, что никто не помешал Ваньке остаться наедине и, хотя бы мысленно встретить рождество в деревне с дедом, вдохнуть морозный воздух, увидеть весело мигающие звезды и Млечный путь».Оставшись в одиночестве, Ванька дает волю воображению и то и дело прерывает писание письма вздохами и воспоминаниями о деревенской жизни – он весь отдается грезам при свете свечи. Все это – признаки поэтической души, открытой поэтическим впечатлениям.

Душа Егорушки «Степь» распахнута навстречу всему доброму и прекрасному.

Только что вступивший в гимнастическую пору, он смотрит на степь и на людей не просто как впечатлительный ребенок, а как художник и поэт. Словно в ленте современного японского кинематографа, где кадр подобен законченной акварели, перед Егорушкой (а значит, и перед читателем) развертывается картина за картиной, одна выразительней другой.

Оцепеневшие буро-зеленые холмы, «вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами; равнина с туманной далью и опрокинутое над ним небо»; остановившейся в воздухе, словно задумавшийся о скуке жизни, коршун; *Связь между этими словами из некролога о Пржевальском и содержанием рассказа «Мальчики» отметила в своей книге «Чехов-художник» М.Л. Семанова (М., 1976, с.40) машущая крыльями метелица; серая каменная баба или высохшая ветла;mодинокий строгий тополь на холме – все это приковывает взгляд Егорушки в самом начале путешествия. Ведя далее по донецкой степи своего героя, автор и сам любуется ею, так что мы не всегда можем различить, кому Егорушке или самому Антону Павловичу Чехову – привиделся, например, куст, напоминающий в сумраке фигуру черного монаха. (глава IV).

Трудно сказать также, автору или Егорушке во время грозы показалось, «будто кто чиркнул по небу спичкой», и послышалось, что кто-то прошелся босиком по крыше.

Лишь поэтическая натура способна пережить то, что пережил Егорушка, когда в постоялый двор вошла графиня Драницкая. Еще не успев разглядеть, кто вошел в комнату (это была женщина в черном платье), он почувствовал вдруг дуновении теплого ветерка и взмах крыльев большой черной птицы, вспомнил одинокий старый тополь на холме. Таким безошибочным инстинктом понимания чужого внутреннего состояния обладают только душевно богатые и одаренные люди.

«Курильщик» из рассказа «Дома» наделен художественным воображением. Взрослому его видение мира может показаться просто ненормальным. «Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, свои ощущения. Так звуки оркестра он изображал в виде сферических дымчатых пятен, свист – в виде спиральной нити…В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, всякий раз неизменно звук Л красил в желтый цвет, М – в красный, А – в черный и т.д.»

Наблюдательность

Наблюдательности ребенка, жадно впитывающего в себя впечатления бытия, соответствует отточенное искусство детали в «детских» рассказах Чехова. Маленькому существу мир видится в четких, локальных границах, и естественно, что во внешности взрослых он отмечает отдельные броские черты. Крупным планом – как в кино – перед карапузом Гришей («Кухарка женится»), прильнувшем к замочной скважине, возникает большая капля пота на носу у извозчика, распивающего чай. Взгляд еще более маленького существа («Гриша») улавливает в незнакомом взрослом человеке на улице прежде всего светлые пуговицы, блестящие на солнце.

Доверчивость к миру взрослых

Чеховский ребенок доверчив к миру взрослых. Девочка Саша из «Мужиков» знает, что в церкви Бог живет» и, значит, все обстоит благополучно. Когда будет светопреставление и все церкви унесутся в небо с колоколами, «добрые пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо».И «моей маме» и Марье «Бог скажет: вы никого не обижали и за это идите направо, в рай; а Кирьяку и бабке скажет: а вы идите налево, в огонь». Так все просто и справедливо. Что же другого и может представлять собою наш мир в широко раскрытых глазах Саши и Мотьки, которые, не мигая, глядят на небо и видят там «ангелочков, летающих и крылышками – мельк, мельк, мельк, будто комарики»?

Но мир детей и взрослых разнится

Но мир детей и взрослых разнится. Дети напоминают взрослых, подражают им, но как они отличаются! Логический барьер, существующий между детьми и взрослыми, чувствуют даже тогда, когда кто-нибудь из самих же детей, умудренным житейским опытом, пытается внедрить его в детский быт.

Игра – прием познания взрослого мира

Вот, например, дети сидят за обеденным столом и играют в лото («Детвора» 1886), точь-в-точь, как взрослые. Повсюду лежат обычные копейки - наши обычные копейки, так хорошо знакомые взрослым. Бойкая, шумная игра, которую дети затеяли в отсутствии родителей, и азартна, и бескорыстна одновременно. Даже Гриша, «пухлый, шаровидный карапузик, по виду флегма, но в душе порядочная бестия, сел не только для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре; ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого», участвует в оживленном обсуждение различных интересных новостей. То, о чем они разговаривают во время игры – чудесное сплетение взрослого и детского, отражение первого в последнем. За игрой продолжается неутомимая работа детского мозга: познается мир.

И вдруг в эту игру, веселье которой не нарушают не серьезные разговоры, ни даже драка со слезами, вмешивается скучающий пятиклассник Вася. Но в место копеек, на которые играет детвора, у него рубль. Этот рубль оказывается препятствием: « нет, нет, нет… копейку ставь»- говорят ему дети «Дураки вы. Ведь рубль во всяком случае дороже копейки, - объясняет гимназист. – Кто выиграет, тот мне сдачи даст». Дети не соглашаются. Не идут они и на полное разумное с нормальной точки зрения предложение: обменять рубль на мелочь. И даже когда Вася идет на крайнюю меру, обращаясь к «финансисту» Грише: « Ну, продай за рубль десять копеек», тот подозрительно косится и держится за свой карман. В этих расчетах дети чувствуют что-то недоброе и чуждое. Конфликт разрешает Соня, «девочка шести лет с кудрявой головой и с цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей», радующаяся любому выигрышу, чей бы он ни был: «Вася, да я за тебя поставлю!» - говорит она и только тем приобщает Васю к веселой компании. Опыт взрослых оказался ни к чему.

Не прививается разделение общества на социальные группы

Не прививается здесь и принятое среди взрослых строгое разделение общества на социальные группы. За общим столом вместе с детьми из обеспеченной семьи сидит, увлеченный арифметикой игры, «кухаркин сын» Андрей, и в конце рассказа все дети, в том числе и он, не ведающий еще горя из-за своего низкого происхождения, дружно засыпают на большой маминой постели. Пока здесь вместо жестокого закона сословного неравенства действуют правила простой и доброй человечности.

Гибкая и человечная детская логика приходит в столкновение с закостеневшими понятиями взрослых. недоумевает, почему это «кухарка женится», и почему это на нее и на ее жалование вдруг приобрел несправедливые права какой-то большой рыжий мужик. По понятиям ребенка молодая кухарка Пелагея просто не может выйти замуж за рыжего извозчика с красным носам. И, желая компенсировать зло, причиненное этим «неравным браком», Гриша из рассказа «Кухарка женится» выбирает самое большое яблоко и, сунув его в руку Пелагее, бежит прочь.

Дети умиляющее и тепло действуют на всякого, кто смотрит на них с высоты своего взрослого роста, своей жизни, обманувшей и обидевшей. Разве можно наказать Сережу, когда он касается своей щеткой волос отца и на душе у последнего «Становится тепло и мягко, так мягко, как будто и не одни руки, а вся душа его лежит на бархате Сережиной куртки». Отец заглядывает в большие темные глаза мальчика, и ему кажется, что на них глядят «и жена, и мать, и все, кого он любил когда-либо».

Жалость и бездушие

Бывает зло, впечатление от которого, даже по наивным понятиям ребенка, сгладиться не может.

Вместо того чтобы наказать собаку, съевшую слепых, беспомощных котят, взрослые смеются. А дети плачут… («Событие», 1886).

Мужество и несправедливость

В такие минуты они способны на мужественный протест, особенно если совершается несправедливость по отношению к слабому.

Чувство справедливости толкает девятилетнего Егорушку («Степь») на бесстрашный поединок с рослым, широкоплечим мужчиной подводчиком Дымовым, который убил безобидного ужа, грубо обошелся с безголосым певцом Емельяном, и без того обиженного судьбой. И когда Емельян, у которого Дымов во время обеда вырвал ложку из рук, заплакал, Егорушка не выдержал – с ненавистью подошел к обидчику и проговорил, задыхаясь: «Ты хуже всех! Я тебя терпеть не могу! На том свете ты будешь гореть в аду! Ты не смеешь обижать Емельяна!»

Гнев ребенка возымел действие: спустя некоторое время озорник подошел к Егорушке: «Ера, - сказал он тихо. – На, бей. Скушно мне!» - и - неслыханное дело при таком буйном нраве – попросил прощения у Емельяна: «А ты не обижайся, Емеля…. Жизнь наша пропащая, лютая».

Неосознанное корыстолюбие и предательство

Все дети, невзирая на сословия, духовно богаты и тянутся к доброму и прекрасному, - это их естественное состояние, утверждает Чехов своими рассказами. И если иной мальчик ловко перенимает от взрослых не очень-то красивые приемы, например, вымогательства, и приспосабливает их к своим детским нуждам, как Коля («Злой мальчик»1883), а другой проявляет слабость духа, не вступившись за товарища, которого взрослые отчитывают за их общую шалость, как Володя («Мальчики»), то и Чехову, и читателю хочется надеяться, что от всего этого они смогут очиститься, Так как детской психологии не свойственно сознательное корыстолюбие и рассчитанное предательство.

Но очиститься они могут только при помощи взрослых, любящих и охраняющих их от житейской пошлости, которая не щадит детей.

Противостояние двух миров: детей и взрослых

Трехлетний Гриша – няня и кухарка.

На трехлетнего Гришу кричит няня, а кухарка, к которой они зашли в гости, угощает водкой, так что ребенок морщится и таращит глаза.

Восьмилетний Алеша – петербургский домовладелец Беляев

Восьмилетний Алеша «Житейская мелочь», поверив честному слову взрослого человека, рассказал, что тайком встречается с отцом и мечтает о том, что отец возьмет детей к себе, и по праздникам они будут приходить к маме в гости. (Опять то же желание устроить так, чтобы никому не было обидно.) И когда взрослый с циничной легкостью нарушает слово, ведь для него, петербургского домовладельца Беляева, часто бывающего на скачках, розового, упитанного молодого человека, - для него, «большого и серьезного», это просто «житейская мелочь» - обмануть ребенка, для мальчика наступает настоящее горе. Рушится представление о человеческой честности, да, вероятно, и о чести (ведь для него «честное слово» звучит так же, как «клянусь честью»). В сфере чистых чувств такие отступления от добра кажутся кощунством.

С ужасом рассказывая Соне, что его обманули, Алеша дрожал, заикался, плакал: «…он в первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью; ранее он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще многое такое, чему нет названия на детском языке».

Вася Путохин - отец-алголик

Дети рано узнают это «многое другое». В одно страшное утро Вася, собираясь в школу, не находит своего пальто: его пропил отец. «Вася в ужасе. Его пальто, его прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, пальто на прекрасной коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! А вместе с пальто, значит, пропит и синий карандаш, лежавший в боковом кармане, и записная книжка с золотыми буквами: «Nota Bene»! В книжке засунут другой карандаш с резинкой, и, кроме того, в ней лежат переводные картинки». Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у которого болит голова, услышит плач, то начнет драться. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и бабушку. Оттого нельзя плакать вслух. Вася мычит, глаза его безумны, лицо искривлено отчаянием. Через полчаса Вася, окутанный бабушкиной шалью, уходит в школу. Путохин, его отец, идет за ним. «Ему хочется окликнуть мальчика. Попросить прощения, дать ему честное слово, призвать в свидетели покойную мать, но из груди вместо слов вырываются одни рыдания». На следующее утро уже нет бабушкиной шали. Скоро Вася уж и совсем перестает ходить в школу.

Петя Зайкин – мать

Петю Зайкина, шестилетнего мальчика, обижает уже не папа, а мама. Папу, напротив, он сам обидит, ведь его папа – в числе «лишних людей». Мама уехала на «репетицию играть театр», обеда не готовили, а Петя ел молоко – для него купили молока на 6 копеек. Петя не смущен своей голодной участью и засыпает отца вопросами: зачем комары сосут кровь? Пап, ты можешь представляться в театре? Раздраженному и голодному Зайкину не до вопросов - он сердится на ребенка, придирается к нему. Петя вскакивает, вытягивает шею и глядит в упор на красное, гневное лицо отца. Большие глаза его сначала мигают, потом заволакиваются влагой, и лицо мальчика кривится. «Да ты что бранишься? – визжит Петя. – что ты ко мне пристал, дурак? Я никого не трогаю, не шалю, слушаюсь, а ты… сердишься!» Мальчик говорит так убедительно и плачет, что отцу становится совестно. Они мирятся, отец и сын, и Петя со вздохом садится на прежнее место.

С невыразимой печалью описывает Чехов то горькое недоумение, какое испытывает ребенок при столкновении с пошлостью и жестокостью взрослых людей, с трагичностью судьбы. Мучительно видеть, как происходит неумолимое искажение «малых сил». Во что они обращаются, как их пугают, как их обижают. Нежные и мягкие, как их бархатные курточки, они вырастают в отравленной среде и, выросши, пополняют собой провинциальную толпу человечества, безнадежно входят в мертвый чеховский город.

Отравлен жизнью

С ранним замутнением чистой детской души мы встречаемся в рассказе «Накануне поста 1887». Степа, двоечник из второго класса вместо того, чтобы решать задачу, легко втягивается в тупой азарт чревоугодия, которым охвачены все домашние перед постом (все стараются, как можно больше наполнить собственные желудки, чтобы во всеоружии встретить бесскоромный режим). Вместо духовной чистоты и справедливости у этого мальчика развивается тупость мысли, равнодушие, капризы, грубость – неизбежные последствия постоянного общения с «существователями». Таких примеров у Чехова много, автор уже не говорит, а кричит: «Остановитесь, люди, что вы делаете!»

А.П.Чехов в защиту детства

Но все это – преходящие горести, сравнительно мелкие уколы жизни, все это – ничтожные капли в том море детского страдания, которое разливается по свету. Что «молоко» Пети перед голодом мальчика, который стоит на московской улице рядом с голодным отцом? Что переживания Алеши перед Ванькой Жуковым со своим письмом к дедушке: «Милый дедушка, Константин Макарыч! И пишу тебе письмо… нет у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался». Каждый день его бьют у сапожника, и каждый день ему «еды нету никакой». «Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают» каждую ночь ему не дают спать, он качает люльку. «Милый дедушка, - стонет Ванька, надрывая свое и чужое сердце, - приезжай, Христом Богом тебя молю, возьми меня отсюда. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня колотят и кушать страсть как хочется, скука такая, что и сказать нельзя, все плачу…пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой…». Все человеческое в нас взывает вместе с Ванькой к милому дедушке – приезжай. Но дедушка не приедет: к нему не дойдет письмо с наивным адресом. Дедушка не приедет, и в детском сердце застынет горе, никем не услышанное, никем не облегченное, и на всю, вероятно, короткую жизнь. Короткую потому, что ребенка сживают со свету. Ванька так мало занимает места на этом свете, и все-таки его сживают, «и нету никакой возможности, только смерть одна».

Еще меньше занимает ребенок безответной Липы («В овраге»). «Это был маленький ребеночек, тощенький, жалкенький», он еще лежал в люльке. Кому он смог помешать, ведь даже и в будущем Липа сулила ему так мало: «Ты вырастешь большой, большой! Будешь ты мужик, вместе на поденку пойдем!» между тем она его любила: «Маменька, отчего я так люблю его? Легкий, как перышко, как крошечка, а я люблю его, люблю, как настоящего человека». Но уже эта крошечка, единственное богатство Липы, кому-то мешает. Оказывается. Ему завещали клочок земли. Этого не выдержала хозяйственная Аксинья и плеснула на Никифора кипятком. Никифор умер, освободил свое маленькое место – освободил для взрослых. Тринадцатилетняя Варька («Спать хочется», 1888) в одном лице прислуга, горничная, прачка, нянька. Она не выдерживает тяжести невыносимых условий физического существования, в ее душе происходят страшные, непоправимые перемены: она перестает быть ребенком. Сон и явь, соперничая друг с другом во мрачности, давят на мозг Варьки, и она, на грани безумия, видит источник своей непрекращающейся беды в крике младенца и убивает его, чтобы заснуть. Диким смехом Варьки в момент совершаемого ею убийства Чехов подводит нас к мысли об истинных виновниках искалеченной жизни девочки. Виновато общество, позволяющее калечить детей.

Так «детская» тема оборачивается совсем не детской проблемой: судьбой личности в обществе, личности «лишней». Судьба «лишних» - голод, издевательства, побои, невыносимая жизнь, ранняя смерть. Будущее «нужных» детей просматривается в размышлениях Андрея Прозорова («Три сестры», 1900): «Только едят, пьют, спят, потом умирают, родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь гадкой сплетней, водкой, картами. Неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия в них гаснет, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери…».

Педагогическое кредо писателя

Как не дать погаснуть детской душе? Как спасти ее от тлетворного влияния взрослой жизни? Чехов на примере одного из своих героев подсказывает взрослым путь решения проблемы. Маленький Сережа («Дома», 1887), стал, по примеру собственного отца, курить. Узнав об этом, папаша-прокурор усовещивает его тем, что мальчик берет табак, который ему не принадлежит: « У тебя есть лошадки и картинки.… Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но…ведь они не мои, а твои!» Что же отвечает Сережа? «Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери! Это желтая собачка, что у тебя на столе, моя, но ведь я ничего… Пусть себе стоит!» Этому великодушному суждению чуждо казенное мышление взрослого, к тому же юриста, апеллирующего к закону «Каждый человек имеет право пользоваться только одним собственным даром». Родитель не добился ожидаемого эффекта: пропетое «че-естное слово!» звучало, увы, неубедительно. Но, когда, восхищенный рассказом о прекрасном дворце и саде с разноцветными птицами и стеклянными колокольчиками на деревьях, Сережа узнал, что из-за курения погибли и царевич, и его старый отец, и все царство со всеми птицами и колокольчиками, он пообещал дрогнувшим голосом: «Никогда больше не буду курить».

С детством исчезает все, что было пережито; недаром Егорушка («Степь»), когда ушли от него старик и дядя, когда отворились перед ним двери гимназии, - он «опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь началась для него»

«Какова будет жизнь?» - спрашивает Чехов? Если благословление писателя с душою нежной и тоскующей может спасти ребенка и охранить его от пошлости и несчастья, то Егорушка будет спасен. Так любил его Чехов, так любил его маленьких братьев и сестер, что хотелось верить в их счастливую звезду. Только любовь к детям, которая живет в каждом взрослом, одолеет все препятствия на трудной дороге детства и направит дитя в сторону добра и счастья.

Комментарии


Войти или Зарегистрироваться (чтобы оставлять отзывы)