Учеба  ->  Среднее образование  | Автор: А. Н. Николюкин | Добавлено: 2015-03-03

Исторические обоснования феномена героизма

Фигуры и образы солдата и дворянина возникают в новоевропейской культуре приблизительно одновременно. Может быть, оформление первого из них несколько запаздывает по сравнению с последним. Однако и тот, и другой в XVII веке на Западе представлены уже вполне проявившимися и оформленными. Иначе и быть не могло ввиду того, что солдат и дворянин — реальности взаимозависимые и определяющиеся одна через другую. Не появись солдата, никогда бы не возникнуть дворянину. Во всяком случае, дворянскость его была бы существенно иной, да и дворянин ли пришел бы тогда на смену рыцарю — это еще вопрос. С другой же стороны, мне представляется, что есть достаточные основания для утверждения о том,что оформление образа солдата в свою очередь происходило ввиду разложения рыцарского сословия. Его прямой наследник и потомок — дворянство — по мере своего возникновения обнаруживало ту свою неожиданную особенность, что оно уже не было воинским сословием. Конечно же, дворянин по-прежнему сохранял воинственность, был готов к сколько угодно трудной и рискованной воинской службе, но воином в собственном смысле слова он не был. В том отношении, что дворянин мог служить своему государю, а мог и не служить. Каким бы предпочтительным, более почетным и престижным не оставалось первое, но и не служащий, а исключительно занятый своим имением и проводящий досуги в соответствии с собственными предпочтениями, дворянин таковым быть не переставал ни на уровне его правового статута, ни в соответствии с тем образом дворянина, его «мифом», который оформился в культуре. Иное дело рыцарь. В Средние Века никому не служащий рыцарь, тот, кто предоставлен самому себе и ни с кем не соотнесен в своих значимых поступках, может быть и не такое уж редкое исключение. И, тем не менее, он воспринимался как человек, сбившийся с пути, устранившийся от исполнения своего долга, вышедший из доблестного и великолепного рыцарского ордена, поправший его исконное обыкновение. Последнее же состояло не просто в воинских занятиях, а в служении сюзерену, который в качестве рыцаря более высокого ранга в свою очередь должен был служить своему сюзерену. В результате же различные уровни служений и образовывали средневековое войско и воинское сословие как реальность устроительную.

На рыцарях-воинах мир держался ввиду того, что их прикрепленность к воинским обязанностям дополняла собой труды обращенных к небу клириков и монахов, так же как и устремленных к земле крестьян. Такого же оправдания, такой же санкции в отношении их существования у дворян не было. Не то чтобы их жизнь стала бессмысленной и никчемной. Нет, конечно. Но место, занимаемое в Средние Века рыцарством, дворянство уже не занимало. Оно ли его само хотя бы частью освободило, его ли потеснили другие, но только появление солдатского сословия более или менее соответствовало максиме «свято место пусто не бывает». То, что не удержало за собой дворянство, досталось солдатам. Но досталось вовсе не таким образом, что солдат в качестве воина отрицал рыцаря и его преемника дворянина, а как раз наоборот. Солдатство немыслимо было без рыцарски-дворянского наследия, каким бы трансформированным оно ни представало в реалиях солдатской жизни. Пусть и в ограниченной степени, но совершенно, несомненно, и явно солдат все же стал наследником, правда, не прямым, в отношении рыцаря; сосуществовавшего же рядом с солдатом дворянина, наверное, уместнее будет отнести к учителям, а в чем-то и образцам для него. С той, впрочем, поправкой, что и дворянину незазорно было кое-чему поучиться у солдата. Нередко он и учился у него не без пользы для себя.

Между тем, несмотря ни на какую связь и преемственность между рыцарем-дворянином и солдатом, нужно отдавать себе полный отчет в том, что с появлением солдата в существовании западного воина, совершенно неотъемлемого от героического начала, происходит очень существенный перелом. Тот перелом, который радикально меняет ситуацию воина-героя в ее соотнесенности со всей глубинной традицией его существования. Исконно и, казалось бы, раз и навсегда воину-герою была задана царственность. Герои были царями-героями и в поздней первобытности, и в античную эпоху, и в Средние Века, и, если вести речь о дворянине, в Новое Время. Понятно, что царственность героев могла выходить на передний план и манифестироваться самым внятным и откровенным образом (как у архаичных греческих басилевсов и германских конунгов) или оставаться прикрытой. Так откуда же берет свое начало само понятие «солдатство»?

Производное от итальянского слова «soldi» итальянское же слово «soldato» стало таковым ввиду того, что солдатом в XVI веке называли воина-наемника, того, за кем, в конце концов, закрепилось немецкое именование «ландскнехт». Солдат же, несмотря ни на какую этимологию—это вовсе не наемник. То есть наниматься на службу солдатом приходилось сколько угодно. Но чем далее, тем более в солдате видели не наемника как такового, а человека, присягнувшего на службу государю и отечеству, своему исконному или вновь приобретенному, не так уж важно. Как человек присяги, солдат никакой не наемник, не человек, за определенную сумму готовый пойти на службу к кому угодно, а при изменившейся конъюнктуре и сменить ее на более выгодную или престижную. Повторюсь, солдат — фигура воина исторически конкретная и уникальная. Уникальность же ее состоит в том, что, сменив промежуточную фигуру наемника-ландскнехта, он, с одной стороны, опять, как некогда рыцарь, становится человеком верности и служения, с другой же стороны, эта верность-служение приобретает новые, уже не рыцарские черты.

Рыцарь служил и был верен в качестве лица—лицу. Его связывали с сюзереном личная вассальная присяга (оммаж) и личные счеты. Каждого из своих вассалов сюзерен знал лично. А теперь возобновим в своем воображении образы солдат. Перед нами неизбежно предстанут стройные ряды бесконечного множества людей, одетых в одинаковую форму, а если и различную, то у родов войск, максимум, у полков, но вовсе не у отдельных лиц. Это множество людей синхронно выполняет одни и те же действия: поднимает, прикладывает к плечу или опускает совершенно одинаковые ружья, марширует, вытягивая носки сапог в одну почти идеально прямую линию, по команде делает повороты и развороты, выстраиваясь в неизменно правильные геометрические фигуры и т. п. Сравнение действий воинского подразделения, во всяком случае, на параде, с механическими, а солдата с заводной куклой стало общим местом еще в начале XIX века. Какое уж тут служение-верность в рыцарском духе, о нем ли имеет смысл вести речь применительно к тем, в ком жесткая, а то и прямо жестокая дисциплина стремятся выбить все индивидуально-человеческое. А тут еще и казарма. С ее одновременным отходом ко сну, точно таким же подъемом и жесткой регламентацией действий, уместных в казарме. Рыцарь со всеми его достоинствами и слабостями был кем угодно, только не человеком дисциплины. Совсем вне ее в принципе невозможно воинское ремесло и воинский профессионализм, которых был совсем не чужд рыцарь. Но именно дисциплина всегда оставалась слабым местом в действиях рыцарского войска. Для него сражение так или иначе тяготелок тому, чтобы стать совокупностью поединков, а не слаженным действием воинских масс. Тем, чем только и могла быть сколько-нибудь успешная битва, в которой действуют солдаты. Слаженность слаженностью, но у нас-то речь о верности-служении применительно к солдату.И надо сказать, что хотя и на свой лад, но она была присуща солдату, так же как и вменялась ему ничуть не в меньшей степени, чем рыцарю. И для одного, и для другого окончательными страшным приговором звучали такие слова как «измена»и «предательство». Реалии, к которым так мало или вовсе не чувствительными оставались ландскнехты. Эти славные ребята еще понимали толк в том, что такое храбрость, мужество, хладнокровие, выносливость, ближе им были, однако, расчетливость, изворотливость, конечно, успех-удача. На него ландскнехты делали свою основную ставку. Он все освящал и отодвигал на задний план все остальное, в первую очередь то, что неизменно важным оставалось как для рыцаря, так и для солдата.

При этом солдат оставался человеком верности-служения по преимуществу не благодаря своей свободе и царственности, не в продолжение их, а, скорее, вопреки собственной несвободе и непричастности к царственным реалиям. Солдатская несвобода в качестве неустанной муштры, жесткой регламентированности повседневной жизни, всегда угрожающего солдату наказания все-таки не только была от него неотрывна, но еще и преодолевалась солдатом. Точнее же будет сказать, его внешняя несвобода обязательно предполагала наличие у солдата своей особой свободы. Очень трудно добываемой, но и очень высокой пробы. Такой свободы, которой не грех было бы позавидовать и рыцарю и дворянину, и которая разве что редчайшими исключениями была представлена у непосредственных предшественников солдат — ландскнехтов. Не нужно только понимать солдатскую свободу вопреки несвободе как некоторое восстание и тем более бунт, разрывающие основы рабства. Солдат вовсе не революционер, последний вызывает у него разве что отвращение и недоумение. Для него несвобода — это, прежде всего дисциплина, а значит, реальность не только внешняя. Как человек дисциплины он обязан и подчиняться налагаемым на него ковам норм и требований, и сознавать их как собственное требование к самому себе. Разумеется, у солдата внешний характер дисциплины первичен. Он человек устава, приказа, распоряжения. Их он должен неукоснительно исполнять, но именно как свой долг. Исполняя устав и приказ, солдат каждый раз самоопределяется. Правда, самоопределение солдата безальтернативно. Такова уж его свобода, что она отдает себя в руки несвободы, подчинения. В ней же она не растворяется и не становится своей противоположностью —рабством, ввиду того, что солдат служит (т. е. является слугой) вовсе не этому вот начальнику (начальник, в принципе, тоже слуга, как и его подчиненный), а государю и отечеству. В конечном итоге от них исходят воинские уставы и повеления, которые начальство конкретизирует в определенных приказах и распоряжениях. Государю же и отечеству от солдата нужно непросто безоговорочное повиновение. Как бы оно ни выходило на передний план в определенные эпохи и царствования в тех или иных странах, все же солдаты своей службой призваны защищать отечество и утверждать его достоинство и величие. А это такого рода реалии, которые несоотносимы с одним только слепым повиновением и исполнительством. На самом деле жесткая всяческая и даже мелочная регламентация солдатской жизни не только не самодовлела, несмотря ни на какие не такие уж редкие в западной истории увлечения ею государей и их окружения, первичными определяющим оставалось требование от солдата в «минуты роковые» и «звездные часы» «великих и удивления достойных деяний». В конце концов, подвига и героизма.

В том и обнаруживается парадокс его существования, что солдат, человек в такой степени и так откровенно и демонстративно приневоливаемый к самой строгой дисциплине, в то же самое время призван служить в постоянной готовности к проявлению своей свободы в ее самом трудном и высшем выражении. Действие принципа безусловного повиновения превращает солдата в почти раба, но лишь для того, чтобы этот «почти раб» при случае проявил себя героем. Такой вот «раб-герой» оформился в западной культуре в XVII веке. Образ не только немыслимый ранее, но и после того, как он состоялся, остававшийся воплощенным противоречием, антиномией даже. Несмотря на всю внешне выраженную и светящуюся внутренним светом цельность облика и повадки настоящих солдат без страха и упрека. Чтобы ощутить сказанное, не нужно далеко, да и вообще никуда ходить. Вслушаемся только в самое слово «солдат». Разве оно не приземленно и совсем лишено оттенка низменности, разве солдат в своей элементарной простоте и грубости, хотя бы в чем-то не «солдафон», а любые доблестные вояки-солдаты еще и не «солдатня»? И это при том, что то же самое слово «солдат» звучит откровенно патетично, стоит слегка форсировать, несомненно, заложенные в нем акценты. И тогда вот этот служака, в общем мнении грубый и занудный «солдафон», с полным на то правом и пониманием со стороны тех, к кому он обращается, заявляет о себе «я старый солдат», и кажется, ничего почетнее этого звания на свете и быть не может, хотя наш-то (солдафон) давно ходит в генеральском чине. Ну а если все-таки сделать один только шаг в постижении солдатского жития-бытия, то сразу же вспоминаются шпицрутены и не менее знаменитая «кошка» — плетка для наказания английских морских солдат-матросов. Эти славные орудия применялись уже как будто прямо с целью вразумления, и не вразумления даже, а привития слепой покорности воинам-рабам, они же солдаты. Только вот почему-то тому же самому солдату полагалось в соответствующем случае не только прохождение живым или полумертвым сквозь строй, но и награждение почетными знаками. У нас в России для нижних чинов ими были солдатские знаки по существу,а не по официальной иерархии, самого почетного ордена св. Георгия. Это если вести о нижних чинах. Солдаты же в офицерских и генеральских званиях удостаивались уже принадлежности к самому ордену, через пожалование им орденских знаков одной из четырех степеней. Офицеру, правда, пока он не разжалован в нижние чины, шпицрутены не угрожали, но попасть под арест на гауптвахту, в общем-то, за пустячное упущение для него было вполне реальной перспективой. Ну да, солдат— простая душа, отчего восхищение им соседствует со снисходительностью и пренебрежением. Так сомнительно и двусмысленно, как солдат,других героев, их предшественников, не чествовали и не прославляли. Это уж наверняка. Думаю, еще и потому, что в их лице героическое не то чтобы падает в цене, но все же обнаруживает некоторую свою ограниченность и неполноту. Путь героя теперь не выражает собой полноты и совершенства. Он если и не ущербен, то частичен. С появлением западной культуре фигуры солдата окончательно и со всей определенностью обозначилось разделение лучших среди людей на «умных» тонких, талантливых, гениальных)и«храбрых».В рыцаре, а затем и в дворянине был задан образ полноты и совершенства. Им усваивались все мыслимые достоинства. И только потом они покрывались сверхчеловеческими деяниями, преодолевающими смерть, не считающимися с ее присутствием. В поединке или дуэли рыцарь и дворянин как бы великолепно пренебрегали всеми своими остальными достоинствами (ума, одаренности, утонченности, обходительности и т. п.). Всем этим они были готовы рискнуть вместе со своей жизнью в предположении того, что их достоинства чего-то стоят не сами по себе, а как стороны рыцарской или, особенно, дворянской «божественности». Последняя же удостоверяется только в ситуации порога всегда возможной смерти. В поединке или на дуэли, коснись чего, всегда готов расстаться с жизнью человек полноты и совершенства этой жизни, тем самым, обнаруживая, что их источник именно в нем самом, в его свободе. Солдат, в отличие от рыцаря и дворянина, проходит жизненный путь гораздо менее блистательный и великолепный, его претензии к жизни и заявка на жизнь далеки от рыцарски-дворянского универсализма. Он воин, и только. Воин, который в лице государя служит воплощенной полноте и довершенности, а через него и Отечеству, тоже реальности всеобъемлющей и довершенной. В качестве воина-слуги солдат заведомо несамообращен, цель его жизненного пути не в нем самом. В частности, и служение для него уже не способ самоутверждения, не счеты с самим собой, как это было у древнего германца, а впоследствии у рыцаря. У солдата, в отличие от его предшественников, несравненно больше выражен момент самоумаления и аскезы. Они, скажем, не чужды и рыцарю, но у него самоумаление и аскеза велик самовозвеличиванию и прославлению рыцаря другими. Солдат же своей жизнью акцентирует уже не собственное величие, а достоинство в простоте и непритязательности. Может быть, все-таки и «величие» тоже. Но оно обязательно неотрывно от «неволи». Если же оставить в покое риторику высокого стиля А. Де Виньи, то остается сказать, что подлинное величие солдата просвечивает через некоторую свою противоположность и неотрывно от него. В солдате велик малый, блестящ притушенный, заявляет свою центральность в человеческом мире человек заведомо периферийный.

Такова двусмысленность и неустойчивость воински-героического в новоевропейской культуре. Она принимает героев и героическое с существенной оговоркой, не готова признать за ними безусловного приоритета. Тем самым воин-герой попадает в ситуацию не только двусмысленную, ее двусмысленность все-таки, прежде всего внешняя, но и самопротиворечивую с позиций героизма. Если теперь героизм не аристократичен, не царственен, наконец, не есть самообожествление, то он, как минимум, очень странен. В нем по-прежнему акцентирован момент самопреодоления человеческого в человеке, но преодоление не ведет к восхождению за пределы человеческого. Сверхчеловеческая энергетика героического действия не завершается становлением героя в сверхчеловека. Это, наверное, в героизме солдата самое удивительное, что солдат — только человек, но сверхчеловеческих деяний. Ему и захоронение нередко положено как братская могила. И памятники возвеличивают его как «неизвестного солдата». Момент индивидуальной выделенности и вознесенности над простыми смертными у солдата резко ослаблен уже строго единообразной формой, строем, в котором нужно шагать в ногу, доводимыми в процессе муштры до механической четкости движениями во время парадов, разводов, караулов. Да, путь солдата — это не царский путь, несмотря ни на какую их исходную связь с царственной особой.

Комментарии


Войти или Зарегистрироваться (чтобы оставлять отзывы)