Семейная жизнь Толстого

«О Льве Толстом написаны сотни, если не тысячи, если не десятки миллионов страниц в разных странах, на разных языках народов мира. Кажется, что изучена каждая его строка, прослежена каждая его встреча, едва ли не каждое движение».

А.Романенко

Многие скажут, что писателю очень повезло с семьей. Тринадцать детей - какое счастье! А я так не думаю. Горе внесло свои коррективы в семейный уклад. Было тринадцать детей, четверо из них умерли в младенческом возрасте. Последний сын – Ванечка - необыкновенный ребенок, который мог бы стать духовным наследником отца, умер от скарлатины в возрасте семи лет. В общем, было восемь детей, которые дожили до зрелого возраста и то, за исключением Маши и Андрея. Может быть, это горе и стало причиной разногласий между супругами - между Л.Н.Толстым и С.А Толстой. Ведь какой нормальный человек сможет жить дальше, зная, что твоих детей больше нет в живых?

Как все начиналось…

Лев Николаевич с необычайным постоянством и увлечением посещал любезное семейство доктора Берса. Частые посещения Толстого вызывали в Москве толки, что он женится на старшей сестре Лизе. Пошли намеки, сплетни.

Лиза всегда почему-то с легким презрением относилась к семейным будничным заботам. Маленькие дети, их кормление, пеленки - все это вызывало в ней не то брезгливость, не то скуку.

Соня, напротив, часто сидела в детской, играла с маленькими братьями, забавляла их во время болезни. Выучилась для них играть на гармонии и часто помогала матери в ее хозяйственных заботах. Соня была женственною как внешностью, так и в душе своей, и это была ее самая привлекательная сторона. Это была здоровая, румяная девочка с темно-карими большими глазами и темной косой. Она имела очень живой характер с легким оттенком сентиментальности, которая легко переходила в грусть.

Будущая графиня Толстая получила воспитание и образование дома, но подвергалась экзамену и удостоена диплома, дающего право домашней учительницы.

В девушках она вела дневник, пыталась писать повести и обнаруживала способность к живописи. Также, Сонечка Берс никогда не отдавалась полному веселью или счастью, она как будто не доверяла счастью; не умела его взять и всецело пользоваться им. Ей казалось, что сейчас что-нибудь помешает ему или что-нибудь другое должно прийти, чтобы счастье было полно.

Восемнадцати лет, еще совершенным ребенком, чистым и цельным, она выходит замуж и навек поселяется в Ясной Поляне.

Семейная жизнь графа Толстого

С первых же дней Лев Николаевич радуется, как его молодая жена старательно и небезуспешно разыгрывает роль хозяйки. Он «задыхается» от счастья. Из молодой хозяйки вырастает молодая мать, семья разрастается, Софья Андреевна успевает не только справляться с обязанностями хозяйки и матери, она берет на себя обязанности переписчицы, и нет человека, знавшего семью в то время, который не преклонялся бы перед красивой молодой женщиной, самоотверженно отдающей всю себя на служение семье и мужу.

Если бы случилось, что она умерла в начале 80-х годов, ее память осталась бы навсегда идеалом русской женщины. Про нее говорили бы, что, если бы не она, Толстой никогда не создал бы ни «Войны и мира», ни «Анны Карениной», и это была бы сущая правда, ибо только на фоне того семейного счастья, которым окружен был мой отец в первые 15 лет женатой жизни, была возможна его напряженная созидательная работа.

Из 13 детей, которых она родила, она 11 выкормила собственной грудью. Из первых 30 лет замужней жизни она была беременна 117 месяцев, то есть 10 лет, и кормила грудью больше 30 лет. В то же время она успевала вести все сложное хозяйство большой семьи и сама переписывала «Войну и мир», «Анну Каренину» и другие вещи по 8, 10, а иногда и 20 раз.

По словам Ильи Толстого, главным человеком в доме была Софья Андреевна. От нее зависело все. Она заказывала обеды, отпускала детей гулять, целый день торопливыми шагами бегала по дому. С ней можно было капризничать, хотя иногда она сердилась и наказывала. Она все знала лучше всех людей.

Лев Толстой был умнее всех на свете. Он тоже все знал, но с ним нельзя было капризничать. Ему никогда никто не лгал, и он знал все секреты своих детей.

Семейная жизнь Льва Николаевича очень загадочна. Вот, что пишет Сонечка Берс, теперь уже графиня Толстая, на пятнадцатый день после свадьбы: «Стала я сегодня вдруг чувствовать, что он и я делаемся как-то больше и больше сами по себе». Это чувствовала она, а что он? Я думаю, он был счастлив, но по-своему…

Но пока писатель не думает бежать от своей жизни, час не настал, истина не осознана до конца, гений только подбирается к ней. А гению, понимает его юная супруга , гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, с которыми ему возиться и скучно и нет времени.

Если Толстому, поглощенному поисками Истины, внутренняя жизнь той, что дышала рядом, была, по собственным ее словам, «не интересна и не нужна, - и потому он никогда не вникал в нее», то ей, наоборот, «хотелось бы всего его охватить, понять…». «Я бы дорого дала, чтоб влезть в его душу», - вырывается у 20-летней графини Толстой. И это не пустые слова. Она действительно дала дорого и «влезть» сумела. А иначе он читал бы ей – ей первой – все написанное им? Разве выслушивал бы с таким вниманием ее мнение?

«Мы часто с ним говорим о романе, и он почему-то очень верит и слушает мои суждения».

Как трогательно это «почему-то»! Толстой, от взора которого не ускользало ничего, не мог не заметить в ее взгляде робкого и наивного недоумения, однако развеять его не счел нужным.

Максим Горький, который хорошо знал Софью Андреевну и не очень-то жаловал ее, так что не стал бы приписывать жене Толстого несуществующих заслуг, утверждал, что «некоторые черты в образах женщин его грандиозного романа знакомы только женщине и ею подсказаны романисту».

Но чтобы подсказать романисту, надо было не просто «влезть в его душу», а стать частицей этой души, его вторым «я».

Она и стала. Татьяна Кузминская, сестра Софьи Андреевны, вспоминает, что «по молодости ли лет своих, или по своему характеру, Соня… смотрела на все глазами мужа».

И вот все это мало-помалу уходит. Вернее, уходит он. Уходит, в первую очередь, от самого себя – прежнего! - а, следовательно, и от своего второго «я», которое угнаться за ним не в состоянии. Уходит в никуда, в пространство отвлеченных идей.

«Бессмысленно связывать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство».

Он и не связывает: все заботы по дому давно уже лежат на ней. Он свободен – почти свободен, но жаждет свободы полной, а ему мешают.

«Никто его не знает и не понимает; самую суть его характера и ума знаю лучше других я. Но что ни пиши, мне не поверят. Лев Николаевич человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайной, но он человек без сердца и доброты настоящей».

Мысль о неспособности Толстого любить проходит красной нитью сквозь все ее дневники . Но это ни в коей мере не опровергает его давнишнего, в 27 лет сделанного признания – им заканчивается «Севастополь в мае»:

«Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда».

Вот тут не желание любви, тут действительно любовь. Ради правды как он ее понимал, ради Истины, как он ее видел, Лев Толстой готов был пожертвовать всем. Бросить все и уйти, куда глаза глядят.

И бросает. И уходит…

«До сих пор вижу, как он удаляется по березовой аллее, - вспоминает дочь Татьяна. – И вижу мать, сидящую под деревьями у дома. Ее лицо искажено страданием. Широко раскрытыми глазами, мрачным, безжизненным взглядом смотрит она перед собою. Она должна была родить и уже чувствовала первые схватки. Было за полночь. Мой брат Илья пришел и бережно отвел ее до постели в ее комнату. К утру родилась дочь Александра».

То был первый уход Толстого. Тогда он вернулся, но не вернулись прежние отношения.

Но все же, писатель любил свою семью, среди членов семьи был даже его лучший друг - дочка Таня. Под влиянием отца из обыкновенной девушки Татьяны вышло существо мыслящее и стремящееся к добру. Так что Лев Николаевич нашел себе человека, которому он рассказывал о своих переживаниях, а также ведал свои мысли.

Каждый супруг мог найти занятие, которое помогло бы ему для того, чтобы погасить все свои отрицательные мысли и эмоции, поэтому у Льва Николаевича Толстого был лучший друг - Татьяна, а вот Софья Андреевна искала забвения от трудностей супружеской жизни в музыке. Музыка для многих людей - большая страсть. Когда она производит сильное впечатление, то ее влияние может быть таким мощным, что иногда ты не можешь удержаться от слез, слушая ее. Наверное, никто и никогда не сможет точно понять механизм действия музыки на людей.

Очень тяжелым ударом для семьи была смерть их младшего сына Ванечки. Он был, как последыш, любимец их обоих. Лев Николаевич после смерти сказал: «В первый раз в моей жизни – безвыходное горе». На Софью Андреевну эта смерть подействовала потрясающе.

В течение семи лет она дышала эти мальчиком. Все ее заботы были сосредоточены на нем одном. С его смертью она почувствовала пустоту, ничем не заполнимую, и с этого момента она уже потеряла равновесие навсегда.

Письма Льва Николаевича Толстого к Софье Андреевне Толстой

Я могу с уверенностью сказать, что Лев Николаевич очень сильно любил свою супругу. Писатель во время поездок всегда вел переписку с женой. И в переписке видно, что общение с Сонечкой ему было жизненно необходимо. Для Толстого важно было чувствовать и знать, что она заботится и думает о нем. Нерегулярность ответов от супруги он всегда оправдывает различными обстоятельствами, объясняет разнообразными причинами: «Не успели дойти, будут завтра», «Напишешь позже».

Толстой не скупится на вербальные поцелуи. В каждом письме справляется о ее здоровье. Не могу сказать, что часто, но, тем не менее, обращается к ней так: душенька, милый друг, дружочек.

Его письма к жене подробны, описательны, чем-то похожи на дневник.

Читая письма, я поняла, что Лев Николаевич ограждает Софью Андреевну от лишнего беспокойства, рассказывая, как правило, о хорошем и смешном. А если же в предыдущем письме он и упомянул о чем-то неприятном: «о боли под ложечкой», «тяжестью после обеда», «вялости» - то в следующем письме спешит уведомить ее о том, что все уже хорошо, что чувствует себя намного лучше либо что все неурядицы уже позади.

В некоторых письмах писатель советует графине, как правильно поступать в той или иной жизненной ситуации с его точки зрения, но его советы - это не распоряжения или приказы, а вариант действия. Окончательный же выбор остается за ней. Это характеризует отношение супругов как демократические, отношения равных партнеров, друзей, соратников. Хотя, как и в любой семье, не обходилось у них без обид, вольных и невольных.

Нетрудно заметить, что Толстому одиноко без Софьи Андреевны. Причем это чувство одиночества и тоски просматривается даже тогда, когда его окружают знакомые, а иногда и близкие люди. И стоит супруге написать в письме, что она скучает и ждет, ему тут же становится хуже, и его тоска усиливается.

Читая переписку, у меня сложилось мнение, что Лев Николаевич испытывает искреннюю, неудержимую, практически инстинктивную потребность писать жене. Даже когда он плохо себя чувствует, он пишет ей; даже когда день был загружен – он найдет минутку, чтобы написать ей; даже когда некогда или какие-либо другие сложности с доставкой почты - он ищет возможность отправить ей весточку, а после пребывает в волнительном ожидании ответа. А при отсутствии такого, найдет тысячу объяснений возникшей задержки: «Хоть и совестно посылать на Козловку, но очень хочется писать тебе».

В одном из писем Толстой рассказывает жене о том, что видел во сне, как она умерла. Так четко, так ясно было сновидение, что на весь день у Льва Николаевича осталось тяжелое воспоминание. Я уверена, что он безумно был рад пробуждению. После таких снов начинаешь ценить реальность еще больше. Вот и граф пишет, что получил два письма, с нетерпением ждет еще, как будто хочет удостовериться, что она жива, здорова и непременно ответит ему и на это письмо.

То, что в других семьях обыкновенно бывает скрыто от посторонних глаз, - тот сор, который не выметается из избы, - все это в семье знаменитого писателя Льва Николаевича Толстого не только стало известно посторонним, но и, наверное, многократно обсуждалось в печати с самых различных точек зрения.

Известен факт, что Софья Андреевна страдала расстройством нервной системы. По переписке видно, что Лев Николаевич до определенного момента приписывал ненормальное состояние жены ее темпераменту.

Примерно до 1910 года, как это видно из писем, Толстой считал ее более или менее здоровой. Лишь иногда ее поведение настораживало: «Сережа был у нас и все рассказал, и все у вас очень хорошо. Только твои бессонницы и трупный запах». В то время Софья Андреевна жаловалась на галлюцинации трупного запаха.

Несмотря на неустойчивость нервной системы, Софья Андреевна вела очень здоровый образ жизни; она заведовала хозяйством в Ясной Поляне, а также изданием сочинений Л.Н.Толстого, она принимала гостей и посетителей, много ездила к свои детям и знакомым, посещала концерты и кроме того, находила еще время для занятий музыкой, фотографией, шитьем.

Разумеется, не болезнь была причиной разлада между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. Писатель страдал оттого, что внешние условия его жизни противоречили его жизненным принципам и убеждениям, но, читая письма, я понимаю, что изменить эти условия путем разрыва с семьей, писатель не считал себя в праве.

Я думаю, что на почве разлада между супругами постоянно возникал вопрос: где же жить семье и самому Льву Николаевичу? В Москве или в Ясной Поляне? - это видно из письма 26 ноября 1897 года.

Несмотря на все вышесказанное и аргументы по поводу раздельного проживания, в некоторых письмах Толстой подчеркивает, что это вынужденно, и он хочет приехать в Москву и сделать все, чтобы быть с Софьей и сделать ее жизнь более хорошей.

Софья Андреевна Толстая жаловалась мужу, что ей тяжело и нехорошо. Он пишет жене, что ему больно из-за того, что он не может ничем ей помочь, но тут же упрекает ее в несправедливости претензии непременно быть с ней в Москве. В своих письмах он объясняет жене, что вопрос не в том, где хуже, а где лучше жить. Гораздо важнее вопрос в том, где он может написать то, что он пишет.

Очень интересными мне показались слова Льва Николаевича о славе. На упрек супруги в том, что цель его деятельности есть слава, писатель отвечает в своем письме к ней:

«Слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для человека же более серьезного и, главное, старого, цель деятельности не слава, а наилучшее употребление своих сил».

«Человек не глупый и поживший, а я считаю себя таким, не может не видеть, что единственное благо, одобряемое совестью, есть делание той работы, которую я лучше всего умею делать и которую я считаю угодной богу и полезной людям».

Интересными являются рассуждения Толстого в письмах к жене об одобрении его творчества людьми. В одном из писем он задается вопросом: «А буду ли я точно так же работать, если никогда не узнаю - одобрят ли мою работу люди или нет?» И искренне отвечает в этом же письме, что, разумеется, будет работать точно также.

Сначала, я подумала, что великий писатель лукавит, ведь каждому хочется какого-то признания, одобрения и осознания того, что твои творения нужны людям. Но, продолжая далее изучать переписку Льва Николаевича и Софьи Андреевны, я обнаружила также строки: «Я не говорю, что я равнодушен к одобрению людей; одобрение мне приятно, но оно есть причина, мотив моей деятельности». То есть, признание, одобрение людей и слава - не движущие силы гениального писателя, а один из составляющих его удовлетворения своим творчеством.

В одном из писем к жене, Лев Толстой высказывал абсолютно мужскую точку зрения на роль женщины в обществе: «Твоя основная деятельность - воспитание детей, которое ты делала так самоотверженно и хорошо».

Из переписки видно, как тяжело отразилось на отношениях супругов их расхождение во взглядах. Толстой предлагает жене заняться более основательными видами деятельности, но это не игра на фортепиано и не прослушивание концертов. Можно сказать, что он не воспринимал всерьез увлечения супруги, что очень обижало ее.

Софья Андреевна, вероятно, любила Льва Николаевича. Сыновья, во всяком случае, гордились фамилией Толстого: они не какие-нибудь только графы, а сыновья графа Толстого из Ясной Поляны. Но еще больше Софья Андреевна хотела, чтобы все знали, что Лев Николаевич ее любит. В сорок восьмую годовщину свадьбы она заставила мужа сняться с ней – чувство справедливое, снимок обычный. В дневниках она выражала удовлетворение тем, что все увидят этот снимок.

Перед тем, как уйти из дома, Л.Н.Толстой пишет в дневнике: «Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблен. А не мог не жениться. .

Уход из дома

Что же касается ухода писателя из дома, то об этом в Ясной Поляне говорилось постоянно, в течение многих лет, так что случившееся поздней осенью 1910 года никого из близких ничуть не поразило.

Поразило другое. Пребывающая в прострации, убитая горем, несколько суток не бравшая в рот ни крошки хлеба старая женщина вдруг в мгновение ока взяла себя в руки, когда пришла телеграмма, что муж ее на станции Астапово с температурой сорок. Дома, само собой, паника, все в растерянности. И лишь «моя мать, - не без некоторой обескураженности, - вспоминала впоследствии дочь Татьяна, - с лихорадочной поспешностью обо всем подумала, обо всем позаботилась. Она везла с собою все, что могло понадобиться отцу, она ничего не забыла».

Супруг не звал ее, ну и что с того, что не звал! – ее звала полувековая, ставшая инстинктом привычка заботиться и ухаживать за ним.

«Всякое ухудшение здоровья Льва Николаевича вызывает во мне страдание… сильнейшее, - писала Софья Андреевна за семь лет до астаповской трагедии. – Так мучительно мне видеть его страждущим, слабым, гаснущим и угнетенным духом и телом! Возьмешь его голову в обе руки или его исхудавшие пальцы, поцелуешь с нежной, бережной лаской, а он посмотрит безучастно. Что-то в нем происходит? Что он думает?»

Сейчас, на смертном одре, он думал – как и всегда – об Истине. Во всяком случае, последние его слова – самые последние! – были об этом.