Рассказ о одной поэтессе

Я хочу рассказать о своей прабабушке Усачёвой- Марисовой Анне Степановне. Прабабушка родилась 17 ноября 1927 года в д. Копченка Липецкого района Воронежской области в простой крестьянской семье. Отец: Горяйнов Степан Иванович 2.08.1904 г.р. Мать: Будюкина Евдокия Степановна 30.07.1904 г.р. Родители прабабушки учились в одной церковно-приходской школе. Мать окончила школу с серебряной медалью. Поженились в 1924 году. Стали жить единолично. Обзавелись коровой, лошадью. Мать рассказывала, как её приезжали сватать из другой деревни. По тем временам её семья жила хорошо. Пол в доме был деревянный, тогда как у многих полы были глинобитные и застилались соломой. Уговаривая её замуж, сваты говорили: «У нас, Дуня, полы мыть не надо – вилми, да на огород».

Когда организовался колхоз, вступили одни из первых, отдав лошадь с жеребёнком и одну из двух коров. Через год отца на общем собрании выбрали председателем колхоза. Частые засухи, воровство не могли способствовать улучшению жизни людей. Характер у отца был очень своеобразный, мягкий. Не мог даже как следует наказать вора. Обстановка в семье всё ухудшалась. Мать постоянно ворчала на отца, называя «лопухом». Дома даже не было хлеба. От всего этого он очень страдал. Поэтому, собравшись с духом, поехал в район просить отставки. Нашлись те, кто хотел занять его место, и он благополучно освободился от этой должности. Через некоторое время его пригласили в школу преподавать в ликбезе, так как не было специальных учителей. Преподавал он несколько лет.

22 апреля 1931 года в семье родился брат Николай, в 1934 году – брат Иван, в 24 апреля 1938 года – сестра Раиса.

Тяжёлая жизнь заставляла думать об изменении места жительства. Ещё дедушка (отец отца) много рассказывал о Сибири, куда он собирался переехать и перевезти семью, звал с собою своих братьев. Но что-то всё отодвигало замыслы. А когда он окончательно решился, неожиданная ранняя смерть в 54 года от «лошадиной болезни» - сибирской язвы оборвала все его планы. Эта мечта передалась сыну Степану.

После очередной засухи не уродился картофель - картофельная ботва пожухла, не дав урожая, не вернули даже семена. Не заготовили сена, так как не выросла трава, и корове, единственной кормилице, грозил нож. Как раз в это время приехал из Сибири человек, который звал людей в Сибирь на новые земли.

Я помню, как отец с матерью весь день ругались. Мать сердито кричала: «Не вздумай записаться, я не поеду никуда, всё это брехня, что там хлеб дают на трудодни и картошкой свиней кормят! Ты, что хочешь, чтобы дети с голоду умерли? Не хочу и не поеду, если и умрём, то на своей земле, а не на той, куда ссылали всех убивцев, злодеев и всех сволочей». Отец же, уговаривая, говорил, что там печки топят дровами вволю, а не как мы – соломой и навозом. На что мать парировала: - «Как же, дадут тебе дров, тут же за одну берёзу под суд отдадут. Законы везде одни». Отец возражал: - «Там тайга, её вырубают, расчищают под поле. Это называется раскорчёвка». Прекратив спор, отец ушёл на собрание.

Когда отец вернулся среди ночи, мать не спала: «Ну, что, не нашлось дураков, самим ехать в Сибирь?» «Нашлось – отвечал отец – вот перед тобой первый и ещё 18 семей». Что тут началось! Ругань, слёзы. Проснулись дети. Я не узнавала отца – он ничего не доказывал, не спорил – просто молчал, не отвечая на выпады матери, и загадочно подмигивал мне.

А ещё через четыре дня собрался, поцеловал детей, и выехал вместе с девятью мужиками в Иркутскую область, приобретать жильё. Оставил на столе записку и приличную сумму денег. Через месяц получили первое письмо, в котором он подробно всё описал и просил мать не морить детей, а если может, то продать корову и одеться самой и одеть детей. Писал, что ему в Сибири понравилось: тайга за огородом, а что картошкой кормят свиней, то это правда, сам видел. Хлеб стряпают белый, пшеничный, такой мы ели только на Пасху. Дом ему дали не новый, но крепкий, и по приезду семьи обещают три центнера хлеба. Обещал приехать за нами сам, остальные, писал, рубят себе дома из вольного леса. Просил поговорить с матерью (Анастасия Яковлевна мать мамы, моя бабушка), чтобы ехала с нами – хоть под старость отогреется.

Ближе к весне мать вроде-бы поверила, и однажды сказала: «А, будь, что будет. Хуже всё-равно некуда».

По приезду отца в доме для нас, детей, как будто начался праздник. Люди, которые шли к нам целыми днями, расспрашивали о своих родных, о Сибири, о тайге. Мать, ещё плохо верила отцу, но всё же перестала осыпать его обычными «Не бреши!». Наоборот стала расспрашивать его о главном: Неужели, правда, дадут три центнера хлеба, картошки на семена? И невольно, хотелось верить в такое счастье. Потом отец поехал в Райком и привёз официальную бумагу, в которой говорилось, что дорога будет бесплатной, с трёхразовым питанием. И, если здесь сдать скот, то на месте можно получить скотину бесплатно. Но у нас сдавать уже было некого. Еле живую корову сдали за бесценок на колбасу. На вырученные деньги мать купила себе юбку с кофтой и детям кое-какую одежонку. Отец обошёл всех переселенцев. Стеснительно намекал им, что его назначили главным по эшелону. Из нашей родни переезжала только одна семья – это двоюродный брат Роман с женою и тремя детьми.

И вот, настал намеченный день отъезда – 2 апреля 1940 года. Были запряжены все колхозные лошади. К нам пришёл новый хозяин нашего дома, который купил эту развалюху из-за сада. Мать и за эти вырученные крохи была рада. У дома собрался народ. Приехали из города какие-то люди интеллигентного вида. Был вынесен стол, и начался митинг. Говорили очень много хорошего отъезжающим, о том, что они самые честные люди, которые не побоялись ехать в Сибирь и осваивать новые земли. Школьники организованно, с горном пришли проводить своих друзей. Выступал директор, хвалил отличников, каждому из детей вручал по книге. А мне вручил сразу стопку книг, чему я была очень рада. Уже с раннего детства я любила читать и хорошо рассказывала наизусть стихи.

Пришли родные. Я очень огорчилась, узнав, что бабушка наотрез отказалась с нами ехать. И все последние часы они стояли с мамой обнявшись, и плакали. Бабушка гладила меня по голове и тихонько причитала: «не увижу я тебя, внученька». Я отвечала, что приеду в гости к ней. Но она отвечала, что ей уже 87 лет, и при такой жизни хоть бы годик ещё протянуть.

Наконец подъехали подводы, и все начали грузиться. Одна подвода подъехала к нам. На неё взгромоздили сундук, узел с дерюгами и другим тряпьём, посадили ребятишек. Тронулись обозом из восемнадцати подвод. Все взрослые шли пешком до станции, более 10 вёрст. Весь вечер грузились в «телячьи вагоны». Только в полночь тронулись и поехали. В вагоне располагалось четыре семьи. Двухэтажные полати, на которых спали все вповалку. В вагоне же ели, стирали и сушили пелёнки. Отец приносил 3 ведра: ведро супу, ведро каши, ведро чая. На маленьких детей давали по литру молока. И покатили мы через всю Россию. Для нас это был отдых. Отъедались, отсыпались. Я оккупировала окно, уткнулась в него, и так все 28 дней – изучала всё, что мелькало за окном. Многое вызывало восторг, много чего не хотелось рассматривать – это такие же, как и у нас - бедные деревеньки и такие же люди. Только перевалили Урал, стало больше лесов, и сразу повеселело на душе. А однажды увидела лиловую гору, была поражена такой красотой. Даже любимый сад поблек перед открывшимся зрелищем. Отец спрыгнул с вагона, и через минуту заскочил, держа в руках несколько цветков. Это оказались подснежники – самые ранние цветы в Сибири. И так день ото дня мы всё глубже въезжали в тайгу.

Через 28 дней пути прибыли на место. Эшелон загнали в тупик и стали разгружаться. За станцией вся улица была запружена подводами. Отец разыскал своих,, подъехал с подводой. Стали громоздить на неё свои вещи, мать раздавала детям подзатыльники, собирая их в кучу. Наконец погрузка была окончена, и мы двинулись в неизведанное.

Двадцать вёрст, это не пять тысяч, оставшихся позади. Что-то нас ждёт впереди. Наконец показалась деревня. Сразу за её огородами начинался смешанный лес. На краю деревни стояли несколько человек, как бы встречающих нас. Отец поздоровался с каждым за руку, взял лошадь под уздцы и повёл к «своему» дому. Мать (на всякий случай) плакала. Подъехали к огромному, как мне показалось, бревенчатому дому. У дома было семь окон, дощатые сени. Между нами вертелся мальчишка с серой кошкой в руках. Когда мать, взяв за руки мальчишек, а мне, сунув ручонку Раи, зашла в сени, мальчишка, расталкивая всех, прорвался вперёд. «Тётенька, пустите сначала кошку – так принято». Мать вытерла слёзы, взяла кошку и выпустила её за порог. Кошка фыркнула и кинулась под печку. А с этим мальчишкой мы потом стали дружить.

Вот так мы, наконец-то, обрели место под солнцем. Родители прожили здесь долгие годы: мать до 90 лет, отец – до 96-ти. Семья наша считалась грамотной. Мама с папой много читали, выписывали газеты, журналы. Ранняя любовь к чтению привилась и нам, детям. Отец, кроме того, был замечательным рассказчиком. Знал наизусть много стихов. Некоторые даже переделывал на свой лад. Началась война. С первых дней мужиков стали призывать на войну. Женщины во всём заменили их. Все мужские работы перешли женщинам. Они стали работать на лошадях, в свою очередь, передав свои работы подросткам и даже детям 8-10 лет. Женщины даже сели на трактора, окончив месячные курсы. Отца призвали на восьмой день войны. Мать осталась с четырьмя детьми, беременной. Кроме работы она постоянно варила, стряпала, очень много плакала. Трудно было выносит все тяготы, связанные с войной, особенно недостатком питания. Из магазина исчезли не только хлеб, но и все продукты, даже соль, спички, мыло. Прежде чем разжечь утром печку, надо было выйти на улицу, внимательно посмотреть, у кого уже топится печь. Потом бежали с совком и железной миской, брали несколько угольков, и быстрее домой, растоплять свою печь. Это приходилось делать мне. Курящие старики обходились какими-то приспособлениями, называемыми «кресало».

Я пошла, работать вместе с другими девчонками. Нам отдали 8 гектар овощей в «полное владение». Бригада наша состояла примерно человек из 10 таких же, как я девчонок. Когда спросили, кто может вести запись, обмерять поля, девчонки вытолкали меня. Я умела считать на счётах, и вскоре получила «звание» - звеньевая. Поэтому приходилось работать больше всех, отдыхать – меньше. А, придя, домой, приходилось до ночи работать в своём огороде, кормить скота, доить корову, стирать малышам одежду. Мы всё лето пололи, рыхлили, потом убирали эти овощи. И сдали государству тонны картошки, капусты, свёклы, моркови, луку, огурцов. Хотя занятия в школе уже начались, из нашего звена никто не ушёл. А чуть позже всем звеном пошли на ферму, ухаживать за скотом.

Я всю войну, кроме основной работы, была как бы негласным политинформатором в деревне. По вечерам собирались в одном доме, пряли шерсть, вязали однопалые перчатки и носки для наших солдат. Потом их отправляли посылками прямо на фронт. Мне не давали ни прясть, ни вязать, хотя я неплохо со всем справлялась. Мне отводилась роль чтеца. Читала о последних известиях с фронта, любила читать стихи, пародии, печатавшиеся в газетах.