Жизнь и творчество Людмилы Улицкой

Людмила Улицкая родилась 23 февраля 1943 года в Башкирии, где ее семья находилась в эвакуации. После войны вернулась в Москву. Окончила Московский Государственный университет, получив специальность биолога-генетика. Работала в Институте общей генетики Академии Наук СССР , но была уволена за перепечатку самиздата. Работала завлитом Камерного еврейского музыкального театра . Первый ее сборник вышел во Франции в 1983 году – на французском языке. Ее книги с 1996 года начали переводить и перевели больше чем на 20 языков мира, даже японский и сербский. В России известность пришла после выхода фильмов, созданных по ее сценарию: «Сестрички Либерти» Владимира Грамматикова и «Женщина для всех» Анатолия Матешко, и после публикации повести «Сонечка» . Это произведение вошло в список финалистов премии Буккер за 1993 год, было отмечено престижной французской премией Медичи как за лучшую переводную книгу года и итальянской премией Джузеппе Ацерби. Роман «Медея и ее дети» был номинирован на Букеровскую премию и вошел в «короткий список» 1997 года. За роман «Казус Кукоцкого» ее наградили премией Буккера . В 2004 году на Международной книжной ярмарке в Москве Людмила Улицкая названа писательницей года – за рекордную популярность произведений некоммерческой литературы. Ею также написаны такие произведения, как романы «Веселые похороны», «Искренне ваш Шурик», рассказы «Бедные родственники», «Лялин дом», «Чужие дети», «Народ избранный», «Девочки», «Зверь» и многие другие.

Главное достоинство Людмилы Улицкой и существенное ее отличие от других многочисленных писательниц в отсутствии в ее творчестве пошлости и штампованности – этих непременных спутников массовой культуры.

Жанр

Литературный жанр , исторически складывающийся тип литературного произведения ; в теоретическом понятии о жанре обобщаются черты, свойственные более или менее обширной группе произведений какой-либо эпохи, данной нации или мировой литературы вообще. В конце XX века усилилась роль личностного начала, субъективность художественного сознания. Жанр хранит память традиции, создает условия или, точнее, почву для художественного развития. Жанр как модель воплощения концепции мира – явление достаточно стабильное, имеющее четкие границы и координаты. Но индивидуальная жанровая форма произведения, в которой реализуется жанровая модель и которая и представительствует в стиле, находится в тесных отношениях с литературной действительностью и реагирует на многие моменты литературного процесса, как существенные, содержащие в себе тенденцию, так и случайные, обусловленные даже внутрилитературными факторами, например, социокультурной ситуацией, массовыми потребностями и т.д.

В динамичной системе литературы конца XX века происходит не только чисто жанровое или стилевое взаимодействие, но и постоянное взаимопроникновение жанра и стиля, то есть жанрово-стилевое смешение.

Изменения в системе жанров соответствуют ходу литературной жизни и испытывают влияние социокультурных условий. В прозе наиболее характерными жанрами в 1980-1990-е годы являются повесть и роман, хотя в соц-арте, например, большое место занимает рассказ. Очевидно, что включение жанров в сферу функциональной мобильности осуществляется через стили.

Повесть – эпический прозаический жанр. В отличие от романа с его стремлением к драматичности и замкнутости действия, сюжета, повесть тяготеет более к эпичности, к хроникальному сюжету и композиции.

А.И.Кузьмин в книге «Повесть как жанр литературы» отмечает: «В повести, как и в романе, излагается несколько событий, связанных между собой, объединенных вокруг одного персонажа. В отличие от романа, который обычно изображает целую эпоху или жизнь, повесть ограничивается отдельными, иногда очень важными событиями, эпизодами, составляющими определенный период жизни персонажа. Роман изображает жизнь нескольких людей, повесть чаще всего – одного человека и его ближайшего окружения. В повести развитие сюжета чаще всего осуществляется более спокойно, чем в романе».

В.Г.Белинский писал в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя…»: «…Когда-то и где-то было прекрасно сказано, что «повесть есть эпизод из беспредельной поэмы судеб человеческих». Это очень верно; да, повесть – распавшийся на части, на тысячи частей, роман: глава, вырванная из романа… Есть события, есть случаи, которых, так сказать, не хватило бы на драму, не стало бы на роман, но которые глубоки, которые в одном мгновении сосредоточивают столько жизни, сколько не изжить ее и в века: повесть ловит их и заключает в свои тесные рамки. Ее форма может вместить в себя все, что хотите, - и легкий очерк нравов, и полную саркастическую насмешку над человеком и обществом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Кроткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки великой книги этой жизни».

Повесть стремится к четко очерченному предмету повествования, к созданию цельной и единой образной системы. Ее динамика строится на развитии темы, на постепенном раскрытии сущности характера персонажа. В ней, как в рассказе и новелле, нет «неожиданностей». Повесть постигает жизнь в отдельных ее проявлениях, хотя и взятых в социальных связях. Как и роман, повесть рассказывает о том, что связано с коренными вопросами жизни народа, ставит какую-то проблему; действие развивается в ней чаще всего в конфликтной и предконфликтной ситуации. Характер героев в повести, как правило, раскрывается не сразу, а в ряде дел и поступков, мотивируется предшествующим развитием сюжета.

Роман - это эпическое произведение, в котором повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности в процессе ее становления и развития, развернутом в художественном пространстве и времени, достаточном для передачи «организации» личности. Являясь эпосом частной жизни, «изображением чувств, страстей и событий частной и внутренней жизни людей», роман представляет индивидуальную и общественную жизнь как относительно самостоятельные, не исчерпывающие и не поглощающие друг друга стихии, и в этом состоит определяющая особенность его жанрового содержания. История индивидуальной судьбы, поскольку она именно этой «самостоятельностью» прежде всего и обусловлена, обретает общий, субстанциальный смысл. Вместе с тем у романического героя приобщение к коллективным – народным, национальным, общественным – идеалам и целям выступает обычно конечным, кульминационным моментом в развитии его самосознания.

Трактовка характера в романе находит выражение в том, что в романе «человек до конца невоплотим в существующую социально-историческую плоть». Как отмечает М.Бахтин в своей работе «Вопросы литературы и эстетики»: «Одной из основных внутренних тем романа является именно тема неадекватности герою его судьбы и его положения. Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности».

Необходимое для романического героя развитие личностного начала происходит в историческом процессе обособления личности от целого: обретение свободы в неофициальной, повседневной семейно-бытовой жизни; отказ от религиозных, нравственных и иных принципов замкнутой корпорации; появление индивидуального идейно-нравственного мира и, наконец, сознание его самоценности и стремление противопоставить свое неповторимое «я», его духовную и нравственную свободу окружающей среде, природной и социальной «необходимости». Свойственное эпическому миру «равновесие» уступает место крайнему разладу между «я» и обществом, это и передает распространенная «формула» романа, определяющая его как эпическую поэму о борьбе личности с обществом, с природой.

История романа, обусловленная судьбой реальной личности, тем, когда, как и какой самостоятельности она достигает, в еще большей и решающей степени связана с господствующими идеологическими и художественными интересами, с теми художественными идеями времени и прежде всего «идеей личности», которые обостряют интерес именно к этому предмету и выступают часто жанрообразующим фактором.

Роман развивался в многообразных сюжетно-композиционных структурах. При всем различии романов по тематике , по объему, по степени драматизации сюжета, по композиционно-сюжетным принципам, по способам повествования пролагают себе дорогу некоторые стилевые доминанты. Одна из наиболее заметных – наполнение сюжета во всех его компонентах непосредственно романической содержательностью: интрига становится средством отражения конфликта между личностью и обществом, превращается в «пружину», дающую толчок целенаправленным действиям героя и укрепляющую тем самым его сюжетообразующую роль; драматизируя повествование, интрига подчиняет своей логике и развитие какого-либо противоречия, и ход, и состав сюжетных событий, и сам композиционный «замок» произведения. При этом интрига не всегда находит разрешение в развязке, поскольку подлинная мера романа не сюжетная завершенность или «открытость», а прежде всего характер изображения в нем жизни как процесса.

Стиль

Стиль в литературе , устойчивая общность образной системы, средств художественной выразительности, характеризующая своеобразие творчества писателя, отдельного произведения, литературного направления, национальной литературы. Стиль в широком смысле – сквозной принцип построения художественной формы, сообщающей произведению ощутимую целостность, единый тон и колорит.

Все исследователи, придавая разное значение формальным и содержательным моментам стиля, сходятся в одном – рассматривают его как содержательно-формальную категорию.

Стиль является фактором художественного процесса, обеспечивающим художественное взаимодействие разных эпох, преемственность традиций, развитие их на едином основании. С функциональной точки зрения через стиль осуществляется ориентация писателя по отношению к материалу действительности, к художественным и национальным традициям. Вместе с тем стиль является и структурной единицей литературного процесса и содержит в себе концептуальные и художественные особенности как отдельного произведения, так и художественного периода в целом.

Женская проза

В патриархальной культуре женщина всегда занимает маргинальное положение. Эта общая для всех стран закономерность в России осложняется еще некоторыми обстоятельствами. Тоталитарная система, которая царствовала здесь много веков, с подозрительностью и агрессивностью относилась к любым формам инакомыслия. Женщине из высших, образованных слоев общества десятилетиями приходилось тратить творческую энергию на доказательство того, что она имеет право быть личностью, а не игрушкой мужчины и украшением гостиной. При этом именно русская классическая литература создала великолепные мистифицированные образцы женственности: «тургеневская девушка», идеальная мать Льва Толстого или Ивана Аксакова, Прекрасная Дама Александра Блока.

Писательницы принялись с необыкновенной энергией, даже с яростью разрушать созданные классикой мифы о мужественности и женственности. Оппозиции активность/пассивность; сила/слабость; интеллект/эмоции; дух/тело; определенность/неопределенность; герой/жертва, связанные с традиционными представлениями о различиях мужского и женского начал, в современной русской женской прозе опрокидываются, их члены меняются местами. Мужчина в изображении женской прозы последовательно утрачивает признаки мужественности. Он «оскотинивается» или «оребячивается» . Мужской образ часто приобретает черты неполноценности, дегенеративности. В произведениях, написанных женщинами, мужчина убог, слаб. Женщина в подобной ситуации оказывается перед необходимостью брать на себя инициативу, быть сильной, агрессивной, «менять пол».

Традиционные модели женственности подвергаются в современной женской прозе не менее энергичному разрушению – даже наиболее канонизированный в русской культурной традиции образ матери. Материнское начало на страницах романов Льва Толстого, Ивана Аксакова – дающее, оберегающее, защищающее. Современные писательницы не лишают своих героинь этих качеств, напротив, они их подчеркивают, доводят до крайности, и материнство в их изображении теряет ореол мягкости, теплоты, идилличности, но предстает как форма власти, собственности и деспотизма.

Главные усилия современной русской женской прозы в настоящее время направлены на то, чтобы разбить зеркало, в котором отражается не настоящее женское лицо, а миф о женственности, созданный мужской культурной традицией. . Женщины-писательницы колотят по ненавистному зеркалу яростно, голыми руками и потому в их произведениях так много боли, шрамов, крови, натуралистических подробностей, которые приводят в ужас критиков-мужчин.

Современная женская проза в критическом освещении

В 80-е годы появляется «Новая волна» литературы. Эта литература вызывает множество споров, столкновение мнений. Очевидно, это связано с тем, что в 1980-1990-е годы обрушилось многое в обществе, в искусстве, в сознании человека, и современная литература помогла в этом. Появился термин «другая проза», который подчас заменялся термином «плохая проза» - так непохожа была она на все то, к чему мы привыкли. И как-то уж очень слаженно заговорили о «новой женской прозе», соглашаясь с тем, что «эстетика ее болезненна», оправдывая «чернушный» фон новым этапом рождения неонатурализма. «Облик «новой женской прозы» определяется именно «чернушным» фоном протекания семейной жизни, грязной грубостью любовных отношений, прямым разрушением идеалов стыдливости, скромности, тем более жертвенного отношения к детям, любимому». К «новой женской прозе» стали относить произведения Виктории Токаревой, Людмилы Петрушевской, Галины Щербаковой, Татьяны Толстой, Людмилы Улицкой. Но это явление до сих пор мало исследовано, критической литературы почти нет, а книг на полках магазинов появляется все больше и больше.

Самая заметная черта критического отношения к женской прозе – вопрос, ставящийся и сторонниками, и противниками: нужна ли женская проза как категория в современной русской прозе?

Необходимо уточнить, что подразумевается под «женской прозой». Проза отличается, например, от поэзии и драматургии. А женская? Можно дать определение, пользуясь высказываниями самих критиков. Н. Габриэлян, к примеру, пишет: «Сразу договоримся, что под «женской» прозой мы будем подразумевать прозу, написанную женщинами». Дальше идет объяснение: «При всем кажущемся тавтологизме этих понятий подобное уточнение позволит нам более-менее избежать некоторых символьных ловушек, заложенных в словах «мужское» и «женское». Поскольку в сложившемся типе культуры эти слова не являются нейтральными, указывающими только на биологический пол, но несут в себе также и оценочные моменты, включают в себя целую подсистему знаков». Таким образом, само определение женской прозы – это уже конверсия, связанная и с этой литературой, и со статусом женщин в обществе. По Габриэляну, термины «мужское» и «женское» описывают семиотическую систему, то есть систему значений, где «мужское» значит «достойное», а «женское» - «подозрительное».

В хронологическом смысле современная женская проза стала заметной в конце 1980-х – начале 1990-х годов. М.Абашева пишет: «Судя по всему, у нас появилась женская проза. Нет, не то чтобы женщины раньше, десятилетие или два, три назад, не писали рассказов и повестей. Писали. Печатались. Но такого изобилия женских имен в «толстых» журналах не встречалось, специальные женские сборники один за другим не выходили. Да и споры о том, существует ли женская проза, не возникали, поскольку не было предмета». По мнению Абашеевой, современная женская проза – новый статус женщин-авторов, новые споры о месте женской прозы в русском обществе.

Обратимся к основному вопросу критиков: нужна ли женская проза как категория? В коллективном введении к сборнику «Не помнящая зла» есть самые первые мнения по этому вопросу: «Отвечая на вопрос скептиков, в том числе и противоположного пола, мы говорим вполне утвердительно, женская проза есть. Она существует не как прихоть… Она существует как неизбежность, продиктованная временем и пространством. Женская проза есть – поскольку есть мир женщин, отличный от мира мужчины. Мы вовсе не намерены открещиваться от своего пола, а тем более извиняться за его «слабости». Делать это также глупо и безнадежно, как отказываться от наследственности, исторической почвы или судьбы. Свое достоинство надо сохранять, хотя бы и через принадлежность к определенному полу . Авторы сборника, как и Габриэлян, верят, что у женщины собственная и тяжелая роль в русском обществе, и полагают, что из-за такой судьбы у женщины должно быть специальное литературное место.

У М.Арбатовой ответ тем, кто думает, что женщина присутствует активно в литературном процессе, и, следовательно, женская проза – излишня. Она отрицает мнение оппонентов: «Литература не делится по половому признаку!» Делится, делится в настоящем и делилась в прошлом, только с оговоркой, что мужская литература – это литература, а женская литература – это резервация… Понимание того, существует ли женская литература и нужна ли она человечеству, упирается только в вопрос о том, человек ли женщина и столь ли серьезны проблемы ее мира, ее духовности, сколь проблемы мира и духовности мужчины». Необходимо обратить внимание на идею П.Басинского, что женская проза – неуверенная. Такая неуверенность видна в споре о ее статусе как достойной литературной категории. Во введении к сборнику «Чистенькая жизнь» есть интересная цитата: «На каком-то «ниже среднего» уровне, конечно, происходит разделение «женской» и «мужской» прозы. Если же планка художественности поднимается выше, то ясно видно: существует только одна литература – настоящая».

Как видно из нашего обзора, отношение к женской прозе никогда не было нейтральным. Несмотря на сложности критического отношения, ясно, что женская проза не мода или аберрация, а важная часть современной русской литературы. Но ведь существует стойкое убеждение, что женское мировосприятие отличается от мужского, поэтому и литература писательниц-женщин должна отличаться от литературы писателей-мужчин. Никто из писателей-мужчин не может передать переживания женщины так, как сама женщина, да и психология между противоположными полами сильно отличается друг от друга. Поэтому взгляды женщин на жизнь отличаются от взглядов мужчин. Особенностью «женской прозы» является специфика исследования социально-психологических и нравственных координат современной жизни: отстраненность от злободневных политических страстей, внимательность к глубинам частной жизни современного человека. Душа конкретного, «маленького» человека для «женской прозы» не менее сложна и загадочна, чем глобальные катаклизмы эпохи.

Проза Людмилы Улицкой с точки зрения критиков и в ее собственном понимании

Трофимова Е.И. в статье «Женская литература и книгоиздание в России» пишет: «Проза Улицкой очень колоритна, остра, своеобразна. Писательница откровенно демонстрирует свой интерес к проблемам женского существования, описывает женские характеры и судьбы».

А.Щуплов в работе «Казус Улицкой. Она собиралась работать уборщицей, а жизнь готовила ей премию «Буккер» говорит: «Л.Улицкая – одна из популярнейших современных писательниц. Ее книги выходят немалыми для серьезной литературы тиражами. Улицкая считается одним из главных представителей современной российской литературы на Западе: ее активно переводят и поощряют различными премиями. Трижды она попадала в финалисты «Буккера», но лауреатом стала в первом году нового века».

На вопрос «Существует ли деление прозы на «мужскую» и «женскую»?» - Л. Улицкая отвечает: «Да, да, сто раз да. Искусство делится на мужское и женское. Деление это не носит абсолютного характера, но антропологи отлично знают, что есть народы, где традиции устного рассказа, хранения преданий несут женщины. Есть древние культуры, где функция эта исключительно мужская. Мир мужской и мир женский – разные миры. Местами пересекающиеся, но не полностью. Есть сферы преимущественно мужского интереса, есть области женского. В женском мире большое значение приобретают вопросы, связанные с любовью, с семьей, с детьми. Для женщины менее важны мужские проблемы борьбы за место под солнцем, карьерные проблемы, иерархические».

В интервью «Литературной газете» Людмила Улицкая говорит следущее: «Просто писала о людях, которые мне известны. Это отнюдь не значит, что я портретирую каких-то знакомых. На самом деле у моих героев нет ни одного четкого прообраза, хотя я всегда иду от конкретного характера. Я могу предложить ситуацию, разыграть некую драматургию, но отталкиваюсь непременно от характера. Меня, в сущности интересует частная жизнь человека. Меня занимает не светский человек, а, как правило, люди, которые так или иначе оказались вне нашего социума. Больные, старики, инвалиды, сумасшедшие – аутсайдеры, говоря современным языком. И это не случайно. В «отверженных» гораздо яснее проявляется общечеловеческое нормальное отношение к жизни, чем в тех, кого можно назвать светским человеком». А в интервью журналу «Elle» на вопрос о прообразах своих героев писательница отвечает: «Надо смириться с тем, что исследователей всегда будут интересовать прототипы. С этим ничего не поделаешь. Люди, которые меня знают, естественно, пытаются сопоставлять то, что мною рассказано в романе, с моей собственной жизнью. Я вообще избегаю портретирование, поэтому у меня нет реальных прототипов. Я, скорее, пишу по памяти».

«Я с любопытством наблюдаю и за детьми, и за людьми странными, и за больными. Вообще мне кажется, что абсолютно здоровых людей не существует. Когда начинаешь с конкретным человеком сближаться и, как с луковицы, снимать с него поверхностные слои, понимаешь, что у каждого есть своя болезнь, свой пунктик, комплекс. Цельных, здоровых, неповрежденных людей в мире вообще мало»; «Я своих персонажей люблю всех, даже тех, кого можно отнести к отрицательным, хотя у меня такого разделения не существует».

Антон Молчанов в статье «Настоящая женская проза или Феномен Людмилы Улицкой» отмечает: «Повесть «Сонечка», та самая, с которой Людмила Улицкая больше десяти лет назад пришла в большую литературу, та самая, за которую и дали ей престижные иностранные премии, та, о которой до сих пор говорят и которую, наконец, переложили для театра, да еще какого – МХАТа! Это была действительно повесть, сделанная по всем канонам великой русской и …еврейской литературы. Да, да, и хотя на первых же страницах Улицкая давала очень точные, емкие определения любимым русским и зарубежным писателям, как бы очерчивая круг авторов, из которого она выросла, внимательный читатель, безусловно, чувствует, что в этот список следует добавить и Шолом-Алейхема, и Бабеля, и даже Башевиса-Зингера. Наверно, потому, что ненавязчивое и тонкое описание еврейского быта, еврейских традиций, еврейского отношения к жизни было одним из главных украшений первой повести Улицкой».

Такими же были и рассказы тех лет, многократно переизданные, переведенные на десяток с лишним языков, ставшие сегодня уже почти классическими. И пронзительная история стареющих родителей, потерявших чудом обретенного единственного ребенка ; и фарсовая по сюжету, но страшная по сути «Генеле-сумочница» - об одинокой чудачке-старухе, не успевшей завещать никому свое единственное богатство – бриллиантовые серьги; и тонкий пастельно-чеховский рассказ ни о чем «Бедные родственники», давший название всему циклу; и конечно, потрясающий по силе «Народ избранный» - об инвалидах, убогих людях, о попрошайках у православного храма. С помощью одной очень незначительной частной истории поднят колоссальный пласт жизни, которого мы в большинстве своем не то чтобы не знаем, а не хотим знать, инстинктивно бежим от него. Ни для кого не секрет, какую именно нацию величают избранным народом. А тут вдруг еврейская писательница убогих да юродивых в избранные записала. Но мысль Улицкой проста, как все гениальное: Богом обиженные страдают, чтобы другим легче стало, а те, кто сумеет понять свое предназначение, находят в нем счастье. Вот и еврейский народ не властвовать избран, не управлять тайно всем миром, как, к сожалению, до сих пор полагают многие, а избран он пострадать за все человечество, и в этом миссия его и счастье.

Михаил Золотоносов в своей рецензии заявил: «Улицкая адаптирует классическую романную форму к современным привычкам «легкого потребления», переводит ее на язык сегодняшней культуры. Иными словами, если ее «женский роман» и «продвинут», то в сторону жанровой архаики.

Несмотря на то, что сама Людмила Улицкая отмечает некую «неприязнь» критиков, все же в целом отзывы о ней и ее творчестве скорее положительные. Все признают, что сюжеты ее произведений захватывают, герои – не оставляют нас равнодушными. А разногласия среди критиков наступают только тогда, когда речь заходит о том, к какому именно стилю и жанру отнести ее прозу.

Повесть «Сонечка»

«Сонечка» написана в совершенно ином роде: она сделана с изящной легкостью, с уверенностью профессионала, привыкшего к литературным победам. В истории жизни и любви героини есть напористый оптимизм, радость, надежда, словом, все то, что прежде подавали лишь в качестве приправы к партийно-производственному мясному блюду».

«Повесть читается так, будто она чисто бытовая: писательница с удовольствием выбирает и нанизывает детали, она и видит, и замечает, и слышит, и обоняет реальность. Все привычное, накатанное – перечеркнуто, как перечеркивается бегущий грузовик знаком запрета». Происходит ломка стереотипов. Читающий человек, набирающий при этом знания, расширяющий кругозор, противопоставлен Сонечке, тоже читающей. Но у нее чтение с совершенно другими последствиями. «Отзывчивость ее к печатному слову была столь велика, что вымышленные герои стояли в одном ряду с живыми, близкими людьми, и светлые страдания Наташи Ростовой у постели умирающего князя Андрея по своей достоверности были совершенно равны жгучему горю сестры, потерявшей четырехлетнюю дочку по глупому недосмотру: заболтавшись с соседкой, она не заметила, как соскользнула в колодец толстая неповоротливая девочка с медленными глазами…

Что это было – полное непонимание игры, заложенной в любом художестве, умопомрачительная доверчивость не выросшего ребенка, отсутствие воображения, приводящее к разрушению границы между вымышленным и реальным, или, напротив, столь самозабвенный уход в область фантастического, что все, остающееся вне его пределов, теряло смысл и содержание?..

Сонечкино чтение, ставшее легкой формой помешательства, не оставляло ее и во сне: свои сны она тоже как бы читала. Ей снились увлекательные исторические романы, и по характеру действия она угадывала шрифт книги, чувствовала странным образом абзацы и отточия».

И вот совершенно неожиданно для читателя эта старая дева, мечтательница и фантазерка, выходит замуж! И обретает счастье. Ее муж, Роберт Викторович, художник, ярко талантливый человек, ловелас, вдруг женится на некрасивой и смешной Сонечке.

Жизнь меняется: «Сонечкино дарование яркого и живого восприятия книжной жизни отуманилось, как-то одеревенело, и оказалось вдруг, что самое незначительное событие по эту сторону книжных страниц – поимка мышки в самодельную ловушку, распустившаяся в стакане заскорузлая сплошь мертвая ветка, горсть китайского чая, случайно добытая Робертом Викторовичем, - важнее и значительнее чужой первой любви, и чужой смерти, и даже самого спуска в преисподнюю, той крайней литературной точки, где совершенно сходились вкусы молодых супругов».

У этой нестандартной четы рождается дочь Таня, которая не может удержаться в школе, потому что далека от определения «хорошая девочка». «Таня немного стеснялась старости своих родителей, так же как и своего большого роста, ступней, груди. Все было не в масштабе, не в размере того десятилетия, когда акселераты еще не народились», «С седьмого класса она начала получать убедительные доказательства своей привлекательности от не доросших одноклассников и более старших мальчиков», «На шаткие звуки Таниной флейты стягивались войска поклонников. Самый воздух вокруг нее был накален, ее наэлектризованные кудри стояли дыбом и искрили мелкими разрядами при одном только приближении руки. Сонечка не успевала открывать и затворять двери за молодыми людьми в зоологических свитерах с угловатыми оленями и сизых гимнастерках и кителях, анахронической одежде школьников конца пятидесятых годов, придуманной в припадке ностальгического слабоумия каким-то престарелым министром наробразования». Но этого Тане мало, она влюбляется в свою одноклассницу Ясю, которую приводит в дом и которая вскоре становится любовницей Роберта Викторовича. «Яся перебралась в дом Сонечки. Ее молчаливое миловидное присутствие было приятно Соне. Ласкало ее тайную гордость – приютить сироту, это была «мицва», доброе дело, а для Сони, с течением лет все отчетливей слышавшей в себе еврейское начало, это было одновременно и радостью, и приятным исполнением долга».

Автор как бы раскалывает героев, уводя их в отчетливо противоположные стороны: одного в несомненный грех, другую – в смиренную святость.

Александр Вяльцев сказал, что произведения Улицкой – это жития современных святых на фоне погрязшего в блуде и страсти человечества, освободившегося от страха жизни.

«Странность Роберта не в том, что он талант, а в том, что он ухитрился выжить, как его не сгоняли с земли». «Однажды он наткнулся в библиотеке в американском искусствоведческом журнале на большую статью о Роберте Викторовиче. Краткая биографическая справка о художнике оканчивалась несколько преувеличенным сообщением о его смерти в сталинских лагерях в конце тридцатых годов». «Странность Тани, дочки Сонечки, в том, что она талантливая изначально, никак не может прижиться – ни в семье, ни в школе, ни в браке, ни в стране». «Таня, постепенно выйдя замуж за Алешу и получив от него в приданое колдовской неласковый город, в котором приживаются лишь гордые и независимые люди, стала петербурженкой. Дарования ее раскрывались поздно. Уже после двадцати оказалось, что она невероятно способна и к музыке, и к рисованию, и ко всему, на что только не упадет ее рассеянный глаз. Играючи она выучила французский, потом итальянский и немецкий – только к английскому питала странное отвращение – и все металась, покуда в середине семидесятых годов, уже расставшись с Алешей и еще двумя кратковременными мужьями, с полугодовалым сыном на руках и сумкой через плечо не эмигрировала в Израиль».

«Сентиментализм у Улицкой не ограничен «слезой», счастливым финалом, умилением, не связан лишь с беззащитным и милым героем, импонирующим своей неагрессивностью. Начинаясь где-то в глубине как протест против сухости и высокопарности социалистического классицизма, он обрастает специфической концептуальной сложностью, продолжаясь в эстетике словесного творчества. В чем-то особом, совсем непохожем ни на «нравоучительное, направленное в сердце самого неба отчаянье великих русских», ни на жестоко-оптимистический соцреализм «великих советских», высшее счастье видевших в подчинении государству».

Роман «Медея и ее дети»

В романе Людмилы Улицкой «Медея и ее дети» культурный архетип, который писательница вынесла в название, наполняется высоким духовным смыслом, совершенно противоположным тому, что заложено в нем мифом. Героиня трогательно нежно, по-матерински относится ко всем своим многочисленным родственникам, хотя собственных детей у нее нет. Она – тот центр, вокруг которого вращаются сестры, братья, их супруги, их дети, внуки. Медея щедро и открыто принимает каждое лето в своем доме родственников из Москвы и Ленинграда, Тбилиси и Вильнюса, Ташкента и еще каких-то известных и не очень известных мест. Рядом с ней тепло, надежно и – самое главное – свободно. Медея сама по себе свободный и независимый человек. Она прощает чужие слабости и недостатки. Она никогда никого не осуждает и первой готова помочь. Медея – тип праведницы, так называют ее и муж, и ее сестра Сандра. Но главное отличие ее от праведниц Солженицына и Распутина в том, что она счастлива, а не измучена непосильными трудами; она вызывает не жалость, а восхищение.

Корнями Медея связана не с русской почвой. Она происходит из греческой феодосийской семьи, довольно богатой до революции. «Медея Мендес, урожденная Синопли, если не считать ее младшей сестры Александры, перебравшейся в Москву в конце двадцатых годов, осталась последней чистопородной гречанкой в семье, поселившейся в незапамятные времена на родственных Элладе Таврических берегах. Была она также в семье последней, сохранившей приблизительно греческий язык, отстоявший от новогреческого на то же тысячелетнее расстояние, что и древнегреческий отстоял от этого средневекового понтийского, только в Таврических колониях сохранившегося наречия».

Ей давно уже не с кем было говорить на этом изношенном полнозвучном языке, родившем большинство философских и религиозных терминов и сохранившем изумительную буквальность и первоначальный смысл слов: и поныне на этом языке прачечная зовется катаризма, перевозка – метафорисис и стол – трапеза.

Таврические греки – ровесники Медеи либо вымерли, либо были выселены, а сама она осталась в Крыму, как сама считала, по Божьей милости, но отчасти благодаря своей вдовьей фамилии, которую оставил ей покойный муж, веселый еврей-дантист, человек с мелкими, но заметными недостатками, и большими, но глубоко скрытыми достоинствами».

Медея была ровесницей века. Первая мировая война лишила ее родителей, определив шестнадцатилетней девочке роль матери двенадцати оставшихся после смерти родителей сестер и братьев. Позже кого-то из них разобрали родственники – кто-то оказался в Тбилиси, кто-то в Вильнюсе, кто-то в Марселе, где «родил двух французов с веселой фамилией Синопли». Но Медея так и осталась для них и их наследников душой огромного семейства. Не обошла их семью революция и трагедия войны, и сталинская борьба с космополитами. Один из братьев принял послушание в православном монастыре в Болгарии, откуда перебрался в Грецию, и его следы на долгие годы затерялись . Двоих братьев убьют во время гражданской войны – одного красные, другого белые, еще двоих в Отечественную – одного фашисты, другого коммунисты. «С ранней юности она привыкла к политическим переменам относиться как к погоде – с готовностью все перетерпеть: зимой мерзнуть, летом потеть». Все идеологические, политические события были «для нее отдаленным гулом чуждой жизни.

В представлении Медеи ничто не связывает семью крепче общих черт. В эту копилку «родовых особенностей», составляющую основу семейной мифологии, по возможности «вкладываются» все: дед Харлампий - укороченным мизинцем, бабушка Антонина приросшей мочкой уха и способностью ночного зрения, мать Медеи Матильда рыжим цветом волос и так далее. По укороченному мизинцу Медея, находясь в гостях в Ташкенте, узнает внебрачного сына своего брата Федора, взятого в семью на правах приемного ребенка и сразу определяет его вслед за Федором как «нашу кровь», пусть и разведенную в мальчике с чьей-то «чужой кровью».

В Медее сохранилось мудрое, доверчивое и благодарное отношение к жизни. Она - тонкий и интеллигентный человек. Она всю жизнь проработала в поселковой больничке. С годами Медея становится сильнее, красивее, приобретает что-то неуловимо величественное. Она человек необыкновенной духовной силы и стойкости. Не утеряв привитой с детства культуры, она приобрела понимание природы, даже стала ее естественной частью. Героине одинаково легко дается и переписка на французском языке, и чтение Священного писания, и шитье простеньких платьев, и сбор полевых и горных трав. Как и героини-праведницы, она не боится никакой работы, потому что любое ее занятие воспринимается как свободный выбор. Даже тяжелую работу она делает спокойно и внешне легко. Кажется, совсем не в тягость Медее изо дня в день ухаживать за больным, полупарализованным мужем, обстирывать чужих детей, готовить обед на десяток человек. «Пока вода согревалась на керогазе, Медея застилала свою постель, складывая подушки и одеяла в сундучок у изножия кровати, и бормотала коротенькое утреннее правило из совершенно стершихся молитвенных слов, которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о чем она просила: принять новый день с его трудами, огорчениями, чужими пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить до вечера радостно, ни на кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства знала за собой это неприятное качество – обидчивость и, так давно с ней борясь, не заметила, что уже многие годы ни на кого не обижается. Только одна давняя, многолетняя обида сидела в ней глухой тенью… «Неужели и в могилу унесу?» - мимолетно подумала она».

Медея узнает о неверности мужа, предательстве сестры. Когда рушится ее вера в мудрое устройство мира, она не отчаивается. «Мужем она была оскорблена, сестрой предана, поругана даже судьбой, лишившей ее детей, а того, мужнего, ей предназначенного ребенка, вложившей в сестринское веселое и легкое тело…». Медея чувствует боль и обиду, но она способна простить близких и любимых ею людей. Сентиментально трогательно отношение Медеи к мужу, в котором мало кто находил достоинства, а она смогла разглядеть невидимое миру.

Муж Медеи, Самуил, когда-то в молодости попал в партию, участвовал в революции, был определен в подразделение ЧОНа, а потом случился казус: его послали изымать хлеб у крестьян, а он не выдержал картины расстрела крестьянской семьи и грохнулся в обморок. После Самуил долго болел, медкомиссией был признан нервно слабым; с партийной работой было покончено. Однако последствия этого случая спустя годы оказались довольно странными: «как надо партийную позицию проявить, я бы всей душой, а организм мой впадает в слабость и в страх – как бы мне не сорваться в припадок, в нервную горячку…». Именно этот «изъян» и растопил сердце Медеи. Волна сочувствия к этому внешне благополучному, любящему посмеяться и, похоже, дающему вполне богатый повод для будущих ревностей человеку обернулась двумя десятилетиями счастливого брака, в котором вечно подавляемый страх Самуила перед жизнью покрывался мужеством Медеи.

Самуил умирает. Картину его ухода из жизни – в Крыму, на фоне вечных гор и начинающейся весны, после долгой и унизительной болезни, с которой Медея самоотверженно боролась до последнего, можно назвать одной из самых трогательных в повествовании. Похоронив мужа, Медея снова остается одна.

Впрочем, понятие одиночества в применении к героине Улицкой весьма и весьма относительно. Спустя время дом Медеи становится не только местом весенне-летнего пребывания бесчисленных потомков ее сестер и братьев, но и своего рода «семейной Меккой».

Медея становится не просто центром семьи, а центром особой вселенной. «До сих пор в Поселок приезжают Медеины потомки – русские, литовские, грузинские, корейские». Казалось бы, это обычная высохшая старушонка, неизменная в своих привычках, в вылинявшей добела вдовьей траурной косынке. Что она и кому может дать со своей немногословностью и полным нежеланием вмешиваться в чужие дела? Чем она может помочь в современной жизни, в которой семейные узы столь непрочны и браки рассыпаются на глазах, где тетка и ее любимая племянница делят одного мужчину? А между тем к ней едут и едут – уже и не только прямые потомки, но и дети от первого брака второго мужа дочери какой-нибудь из ее сестер. Едут, потому что общение с ней действует на них как лекарство, оно лечит, как лечит общение с морем, горами, как действует крымский воздух. Может быть, весь секрет как раз в этом мудром и молчаливом понимании, какого мы ждем от гор и моря?

Улицкая не идеализирует свою героиню, она ее любит. А любя, можно и поиронизировать: то над некоторой скуповатостью в распределении пищи между гостями , то над странным обычаем не носить воду из колодца после захода солнца, то даже над ее вдовством .

Смерть Медеи не означает конца этой Вселенной. В Поселке строит дом Григорий – духовно близкий Медее человек. По-прежнему туда приезжают люди, и это, наверное, главный итог такой долгой и полноценной жизни.

Медея в романе Улицкой совершенно неотделима от Крыма. Место обитания Медеи становится как бы еще одним из героев романа. Особое символическое значение в романе приобретает дом Медеи. Начать с того, что он располагается в «центре мироздания». Находясь в самом высоком месте поселка , он является тем «неподвижным центром, вокруг которого происходит движение миров, звезд, облаков и овечьих отар» - своеобразный аналог пупа земли. Ее дом - это храм, священная земля. Даже представители власти не решаются переступать его порог, чтобы арестовать Рашида - участника движения за возвращение татар в Крым, которому Медея дала приют и защиту. Они арестовывают его только когда он выходит за калитку, покидая остров священной земли. Никто из близких Медеи не помышляет вносить коррективы в однажды установленный ею домашний миропорядок. Каждый переступающий порог дома Медеи соблюдал его строгие, хотя и «необъяснимые» законы, как то: не ходить за водой после наступления темноты, не входить в комнату Медеи, вредная с медицинской точки зрения полуночная семейная вечеря на кухне, и др. «Впрочем, - как объясняет автор, - чем закон необъяснимей, тем и убедительней». «Замкнутая и бездетная» Медея, «хоть и привыкла к этой летней толчее, все-таки недоумевала, почему ее прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество - из Литвы, из Грузии, из Сибири и Средней Азии».

В чем же сила этого дома? В чем его красота, притягательность? Почему бездетную Медею судьба наградила таким огромным количеством детей по всему свету? Дело не только в страдании, но и в облике Медеи, в котором есть то, что мы называем светом и покоем. Неслучайно многочисленные родственники Медеи приезжают к ней в дом с самого раннего детства. А вот с этого возраста и начинается становление человеческой души. В самом деле, зачем даже сейчас, когда нет уже в живых Медеи, приезжают в Поселок ее потомки? Что тянет сюда, в Крым, русских, литовских, грузинских, еврейских потомков Медеи? Может сила притяжения в крымской земле? Действительно, земля удивительная, «приходящая в упадок», но в то же время «удивительно щедрая и благосклонная». Но тайна кроется еще и в том доме, который собирал всю семью, давал силы, питал душу. Автор говорит о Медее: «Родом она была из Феодосии, вернее, из огромного, некогда стройного дома в греческой колонии, давно слившейся с феодосийской окраиной. Ко времени ее рождения дом потерял изначальную стройность, разнесся пристройками, террасами и верандами…». Улицкая не дает нам подробного описания дома Медеи. Мы узнаем, что он «стоял в самой верхней части Поселка, его усадьба была ступенчатая, с террасами, с колодцем в самом низу». В доме была «умная печурка, которая брала мало топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков. Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол…». Все просто: умная печурка, керогаз, белоснежные занавески на окнах, легкая постель… Но тепло и светло в этом доме, потому что есть в нем хозяйка, на которой и держалось все.

В укладе Медеиной жизни есть свой особый смысл. Кажется, жизнь героини течет однообразно, монотонно, завтра будет похоже на вчера. Но это не бесцельное и бездумное однообразие, а то, что можно назвать традицией дома. Ее зимнее одиночество – не тоска, не брошенность. Оно похоже на неосознанное самой героиней накопление чувств и сил, которые Медея отдаст летом, когда все приедут. И в летней жизни тоже есть свои традиции: время приезда, количество гостей, даже свой график, по которому будут приезжать родственники. Здесь, в этом доме, все лучшее, счастливое, известное до боли, но от этого делающееся еще дороже. Вот дорога на кладбище, а маленький Артем почему-то становится вдруг счастливым: «Но теперь настроение у Артема стало прекрасным, как если бы он уговорил отца пойти на море. Он и сам не вполне понимал, что важно не море, а выйти вдвоем с отцом на дорогу, еще не пыльную, а свежую и молодую, и идти с ним куда угодно, пусть и на кладбище». И мы понимаем, что между отцом и сыном возникает духовная близость, которая бывает не в каждой семье: «Георгий благодарно положил руку ему на плечо» - и сын понял.

Традиции Медеиного дома и в замечательных походах к морю, в которых и рождались близость, единение. «С этого самого места обычно стартовали семейные морские экспедиции, к которым часто присоединялись живущие в поселке приятельницы с детьми и местные ребятишки. В эти походы к бухтам собирались заранее, с едой, палатками для тентов – словом со всем туристическим снаряжением. Проводили на берегу редко день, чаще два-три, снимались перед закатом, чтобы засветло пройти по трудной карнизной тропе. Домой приходили поздно, младших детей, уже сонных, несли на плечах. Иногда на распадке удавалось взять попутку, но это была удача». Здесь удивительная Медеина находка – «потемневшее кольцо с небольшим розовым кораллом». Здесь море – оно «в этом труднодоступном месте было чистейшим, драгоценным, как будто каждый раз заново завоеванным.

И бухточки, и морские камни пережили множество имен, но в последние десятилетия их все чаще называли Медеиными». Традиции соблюдаются и здесь: «Все спустились к морю, бросили вещи и разом замолчали. Это была всегдашняя минута почтительного молчания перед лицом относительной вечности, которая мягко плескалась у самых ног». Здесь и обед у костра, и отдельный каменный стол для малышей. Все это традиции, без которых нет дома, нет семьи. И жизнь в Медеином доме воспринимается как милое, радостное, золотое, счастливое время. Духовным наследником Медеи является в романе ее племянник Георгий. «Как хорошо бы он жил здесь, в Крыму, если бы решился плюнуть на потерянные десять лет, на несостоявшееся открытие, недописанную диссертацию, которая всасывала его в себя, как злая трясина, как только он к ней приближался, но зато когда он уезжал из Академгородка, от этой трухлявой кучи бумаги, она почти переставала его занимать и сжималась в маленький темный комочек, про который он забывал… Построил бы дом здесь…

Медея думала о том же. Ей хотелось, чтобы именно он, Георгий, вернулся сюда, чтобы опять Синопли жили в здешних местах…». Как никто другой Георгий привержен «семейной мифологии» и Медеиному внутреннему закону. Он добровольно берет на себя выполнение основных ритуальных действий. Так, приезжая к Медее, в первую очередь он идет не на море и базар, а на кладбище. То, что там похоронено всего лишь два члена семьи, один из которых муж Медеи, говорит о выполнении им определенного обряда, имеющего в его глазах свою значимость. Но Медея не завещает ему дом. Она словно оставляет за ним свободу выбора. И это не случайно, с образом Георгия в романе можно связать мотив странничества. Геолог по профессии он исходил много земель, тоскуя по той родине, которую он не может обрести в своем собственном доме. В глазах Норы, еще ничего не знающей о нем, он предстает Одиссеем. Свою Итаку Георгий нашел в Крыму и там же встретил свою новую будущую жену. После смерти Медеи он построит в поселке новый дом и переберется в него с Норой.

Ника и Маша любят одного мужчину, а как по-разному! Но язык не поворачивается назвать пошлостью то, что происходит с ними – с Машей, с Никой, с Бутоновым, с Аликом… Это жизнь, она бывает всякая, как и любовь. История Медеи и ее сестры Александры, соблазнившей мужа Медеи и родившей от него дочку Нику, повторяется в следующем поколении. Только конец этой истории намного трагичнее – Маша решает покончить жизнь самоубийством. На вопрос, ответственны ли дети за грехи отцов, Людмила Улицкая говорит: «Любовь, измена, ревность, самоубийство на любовной почве – все это вещи такие же древние, как сам человек. Они-то и есть истинно человеческие поступки.

А почему здесь возникает вопрос об ответственности детей за грехи родителей, даже не понимаю. Каждому из нас хорошо бы со своими собственными грехами разобраться. Куда уж там родители? Мне кажется, что скорее родители ответственны за грехи детей, - эта точка зрения рациональная, но здесь я вижу большой смысл.

Персонажей в романе много и все они получились довольно живые, хотя и описание их довольно поверхностно: например, в произведении с таким объемом об Алике хотелось бы узнать больше, что у него отличная память и он человек науки; о Нике – больше, что она крутит любовь; о Георгии – больше того, что он любит природу и хочет переехать в Медеины края. К концу книги автор не дает ясности. Вместо того чтобы получить букет распустившихся характеров, под конец книги мы остаемся в большой оранжерее бутонов. Похоже, что в произведении не события служат для раскрытия характеров, а характеры – как опора для событий.

В подзаголовке своего произведения Людмила Улицкая подчеркивает, что это «Семейная хроника». Хотя хроника – во-первых, это когда события описываются подряд, по порядку, а здесь времена постоянно меняются, тасуются, во-вторых, автор слишком залезает «внутрь» персонажей. По жанру это самый настоящий роман. Это действительно эпическое произведение, в котором повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности в процессе ее становления и развития. Перед нами судьба героини, ее история, описание ее быта, нравов и обычаев ее семьи. Конечно, здесь нет характерного для жанра романа резко выраженного разлада между героем и обществом, борьбы личности и общества, личности и природы. Медея принимает мир таким, каков он есть. Она ценит то, что у нее есть. Она благодарна, она счастлива, хотя и не показывает это окружающим ее людям.

Улицкая определила жанр «Сонечки» – повесть. И мы с ней согласимся. Улицкая не ставила перед собой задачи познакомить читателя со своим субъективным рассуждением о жизни, она хотела представить эту жизнь перед нами. И жизнь Сонечки предстает перед нами верно и глубоко, в ярких и живых образах. Можно подумать, что писательнице просто не хватило терпения или времени, а может быть желания развернуть повесть до романа. Мы внезапно погружаемся в мир героини и также неожиданно из него выходим. Действительно, возникает ощущение, что перед нами не целое произведение, а лишь одна его глава.

Улицкая не дает нам никаких оценок, не комментирует происходящее, пытаясь создать у читателя определенное настроение и отношение к описываемому. Нет сложного, напряженного и законченного сюжетного узла. Сюжет не обременен бурным развитием событий; нет никаких тайн, которые надо раскрыть, нет захватывающих путешествий, нет поиска. Перед нами не предстает героический характер, нет бурных страстей, рассказа о путешествиях. Улицкая не пытается запутать или осложнить сюжет побочными деталями и подробностями. Она просто неторопливо и спокойно изображает ряд событий из жизни героини. И мы проживаем эту жизнь вместе с Сонечкой.

По тематике «Медея и ее дети» - это роман социально-психологический, но психологизм здесь имеет свою особенность: внутренний мир - чувства, переживания, мысли, желания, описания которых мы встречаем на страницах романа – принадлежат не столько Медее – представительнице старшего поколения, сколько представительницам молодого поколения: Маше, Нике, Норе.

Но этот роман можно отнести и к социально-историческим, ведь перед нами описание нескольких поколений рода Мендес. Несомненным достоинством романа можно назвать то, что у автора получилось передать живыми картины местного крымского ландшафта, подробное перечисление разновидностей местной флоры. Весь роман пронизан теплом, нежностью человеческого участия, взаимосвязанности.

Гораздо менее подробно автор описывает внешность и характеры персонажей. Как и в других произведениях они не возникают целостно, а собираются, как мозаика, из отдельных элементов, разбросанных по всей книге.

Свойственная жанру любовная интрига представлена в романе не одним, а даже двумя треугольниками: Медея - Самуил – Александра и Маша – Бутонов – Ника.

Важно заметить, что Улицкая обращается к образам из классической литературы. Медея ассоциируется у нас с мифической Медеей Еврипида и даже с Матреной В.Распутина. Но у мифической Медеи были страсть и дети, и страсть оказалась сильнее любви к детям. Медея Улицкой не стоит перед тяжким выбором, частью которого являются дети. Страсть её не задела, и даже любовь она не особо испытала . Собственных детей у неё не было, а к чужим она скорее испытывала чувство лёгкого недоумения, чем любовь. Так что по сравнению с обеими героинями, наша Медея значительно более анемичная .

Людмила Улицкая в рассмотренных произведениях в очередной раз откровенно демонстрирует свой интерес к проблемам женского существования, описывает женские характеры и судьбы.

Вот что говорит по этому поводу Л. Куклин в статье «Казус Улицкой»: «Творчество Л.Улицкой притягательно уже хотя бы тем, что она не играет на любимых струнах дешевой массовой литературы последнего «вольного» десятилетия, а на самом-то деле как раз – рыночно-подневольного! У нее нет разгула бандитизма, криминального беспредела, государственной коррупции или массовой проституции – этих любимых мотивов романов и повестей в мягких обложках с золотыми тиснеными заглавиями…»; «В чем же еще секрет читательского успеха Людмилы Улицкой? Да в том же самом, в чем заключается на Западе массовость признания теории Зигмунда Фрейда: несчастных, ущербных, не удовлетворенных жизнью людей гораздо больше, нежели нормальных, оптимистичных, довольных работой и жизнью».